Сати Спивакова - Нескучная классика. Еще не всё

(В ответ на раздавшиеся аплодисменты Плисецкая, сидя, приветствовала студию взмахом своих неповторимых рук. И тогда я начала программу со следующего вопроса. – С. С .)

С. С. Майя Михайловна, однажды вы мне сказали, что убеждены: жест родился раньше слова.

М. П. Конечно! Слова порой надо переводить, а жест понятен всем.

С. С. Сейчас молодежь в нашей стране уже не понимает, что мы долгое время жили в ситуации тотальной творческой несвободы. Как вам удавалось быть абсолютно свободной при той несвободе и реализовывать себя полностью?

М. П. Знаете, в России всегда все всё преодолевали. Ведь даже Пушкина цензурировали. И никуда не выпускали. Он никогда не ездил за границу, ни разу. Пушкин был, как бы сказали сегодня, невыездной. Не буду сравнивать себя с Пушкиным, но я тоже в советские годы была шесть лет невыездная. И не только я. Ну и была советская власть, мразная власть. Кто бы сейчас ни старался ее защищать, ничего не выйдет. Очень страшная власть. И хорошо, если молодые люди этого не знают. И не надо им мучить себя, отравлять свою душу и мозги.

С. С. А как вам удавалось при этой несвободе взаимодействовать с такими мастерами, как Морис Бежар, Ролан Пети, Пьер Карден?

М. П. В идеале это должно было бы случиться лет на двадцать пять раньше. Я попала к Бежару, к этому богу – создателю танца, когда мне было уже много лет. Но то, что мы сделали с ним это, – неоценимо и очень здорово. У Бежара была неординарная внешность, в нем было что-то от Мефистофеля. Светлые, почти белые глаза и в них острые черные зрачки. Они пронзали. Единственной, может быть, кто выдержал его взгляд, была я. Просто потому, что мне было любопытно. Я почувствовала в нем необыкновенную натуру.

А потом, знаете, как он показывал! Я не всегда бываю внимательна, могу забыть, не понять. Это у меня от природы… Но с Бежаром все сразу выучивала. Совершенно невероятно! Он пять балетов со мной сделал. Единственное, что оказалось трудно для памяти, – это “Болеро” Равеля.

С. С. Ида Рубинштейн, для которой написано “Болеро” и многие другие произведения, не была великой танцовщицей. Как она это танцевала?

М. П. Она была великой женщиной. Что оказалось важнее, чем быть великой танцовщицей! Она обладала вкусом и понимала настоящее искусство. И понимала, на что стоит тратить деньги. Она не бриллианты покупала и не яхты, а музыку и живопись. Если бы не ее одержимость, эти великие композиторы, которые порой бывали ленивы и не всегда мечтали с ней сотрудничать, так и не создали бы шедевров. Ведь и Равель с заказом Иды тянул и тянул. Обещал написать и делал что-то другое. Тогда она просто дала ему денег, кучу денег, в два раза больше, чем он хотел, поставив его в безвыходное положение, – ему пришлось писать. И он написал “Болеро”. Равель сам потом говорил: “Я написал шедевр, в котором нет музыки”.

С. С. Но в “Лебеде” Сен-Санса музыка, безусловно, есть. Чем ваш Лебедь отличался от других?

М. П. Мы не знаем, как поставил “Лебедя” Михаил Фокин. Сохранилось лишь несколько кадров с фрагментами танца Анны Павловой. Но в них нет ничего общего с тем, как потом его танцевали. Я сама себе все придумала. Теперь все танцуют, будто бы так и было. Но у меня “Лебедь” остался импровизацией. Я всякий раз танцевала его по-разному. Это ж даже неинтересно – два раза одинаково.

С. С. Смотрели ли вы на живых лебедей, когда начинали учить “Лебедя”?

М. П. Да! Я ходила в зоопарк, смотрела, как птица держит крыло, за пластикой его подглядывала. Лебеди могут долго стоять в арабеске, безумно долго! Смотрела и думала: вот это устойчивость!

С. С. Почему вы с такой легкостью брались танцевать абсолютно нетрадиционные для русской классической балетной школы постановки у зарубежных балетмейстеров?

М. П. Я всегда очень любила новое, неожиданное, непривычное. Потому что делать класс – это для меня было скучно. Хоть и необходимо. Так же как пианисту всю жизнь играть гаммы. И потом, понятие “модерн” в мое время воспринималось как ругательство, обозначало нечто недозволенное. А у меня есть такое в характере – плыть против течения. Мне всегда хотелось того, что нельзя, что запрещали.

С. С. Я вспоминаю, как вы описывали этот бунтарский дух в своей книге [3] Плисецкая М . Я, Майя Плисецкая. М.: Новости, 1994. . Вы тогда снимались в телеверсии “Хованщины”, и вам предложили костюм, состоящий из маленького лифа и панталон, так что живот оставался голым. Фотографию костюма вы показали Лиле Юрьевне Брик, с которой дружили, чтобы обсудить, не надо ли сделать лиф длиннее. А Лиля Юрьевна заявила, что надо его снять вообще.

М. П. Лиля никакую классику не признавала. Может быть, я ей и нравилась тем, что всё делала не по шаблону. А она, знаете, была вольных нравов, как это было модно в начале ХХ века. Я хорошо помню, в тот раз она мне сказала, что надо убрать лиф к чёрту и танцевать с голой грудью. Сегодня бы сняли балерину и полностью голой. Но тогда это было просто крамолой.

С. С. А ваша Кармен, она ближе к Бизе? К Мериме? Или это Кармен Плисецкой?

М. П. “ Кармен-сюиту” поставил кубинский хореограф Альберто Алонсо. Это было именно то новое, к чему я всегда стремилась и что у нас всегда запрещали. Но шел 1967 год. И Кармен запретили. На следующий день после премьеры вместо второй “Кармен” был объявлен “Щелкунчик”. Мне сказали: “Никакой «Кармен» больше не будет, никогда”.

С. С. Вы помните, что пережили в этот момент?

М. П. Это забыть трудно. Тот скандал в Министерстве культуры, когда Екатерина Фурцева мне сказала: “Ваша Кармен умрет”. А я ей ответила: “Кармен умрет тогда, когда умру я”. Для того времени это было восстание. Новый семнадцатый год!

С. С. Мало кто сейчас помнит, что вы танцевали в первой постановке “Спартака” Леонида Якобсона. В чем была магия этого балета? В чем вообще была магия Якобсона?

М. П. Якобсон был великий стилист, он создавал стиль в танце. Стиль эпохи. У него ведь в “Спартаке” – всё в стиле эпохи. Античные позы, положения, как на барельефах. Полупальцы, сандалии. В его постановке были эмоции, невероятные эмоции.

С. С. Майя Михайловна, а в балете “Лебединое озеро” какого лебедя вы в себе чувствовали больше? Черного или белого?

М. П. Тут необходимо маленькое пояснение. Во всех первых постановках Одиллия никакого отношения к черному лебедю не имела вообще. Это была дочь Демона, который с помощью чар сделал ее похожей на Одетту. Так Демоница смогла обмануть принца. А когда к нам стали приезжать западные балетные труппы, вдруг выяснилось, что Одиллия – это черный лебедь. Для нас это был большой сюрприз. Может быть, другие балерины и не обратили на это внимания. Ну а что, просто пачка другая, черная. Но для меня это был шок, который я до сих пор помню. Потому что это совсем другой образ. Одно дело она – Лебедь, а другое дело – Демоница. Она и вести себя должна совершенно иначе.