Коллектив авторов - Квир-теория и еврейский вопрос

Враждебность Фридлендера по крайней мере отчасти представляла собой реакцию на последователей Магнуса Хиршфельда, борца за права гомосексуалов, который тоже был евреем. Тем не менее стратегия противопоставления одного меньшинства другому, даже (или в особенности) когда противопоставляющий сам считается представителем обоих меньшинств, – давно известный инструмент самооправдания. «Самоненависть», чувство, слишком легко приписываемое как гомосексуалам, так и евреям, часто называют скрытой мотивацией авторов вроде Фридлендера, Ратенау и в особенности Вейнингера, самоубийство которого воспринимается как доказательство внутренней борьбы. Вне зависимости от того, насколько психологически правдиво это утверждение, желание превратиться из аутсайдера в инсайдера, разрешить категориальные кризисы путем перенесения вины на меньшинство, от которого можно дистанцироваться, выбрало чрезвычайно эффективный путь – объявить еврея «женщиной», в противоположность «мужественному» арийцу и столь же «мужественному» гомосексуалу.

Евреи были объявлены «странными», «восточными», «преимущественно женственными» [Strauss, p. 71], превратившимися – в силу социального угнетения или биологической наследственности – «не более чем в вырождающихся, мастурбирующих женщин» [Gilman, 1989, p. 267]. Это обвинение было общим местом в начале XX века, против него возражали Фрейд и другие, подчеркивая общие свойства всего человеческого рода в противовес свойствам конкретной расы. Как я уже отмечала в другом месте, «еврей» и «женщина» представляют собой основные категории инаковости для Фрейда, относительно которых он определяет себя [Garber, 1987, p. 75–86]. Желание избежать попадания в категорию «женственный еврей» и соответствующего унижения служит для Фрейда одним из факторов, определяющих его типологию сексуальности и стремление к универсальному.

Например, как замечает Сандер Гилман, в ранней Церкви кто-то заявил, что у мужчин-евреев бывают месячные; Фрейд и его друг Вильгельм Флисс ввели теоретическое понятие периодичности, присущее не только женщинам, но и мужчинам, независимо от национальности. Флисс на короткое время прославился как автор теории о связи носа с сексуальным неврозом; «подозрительная форма носа» считалась (по крайней мере Флиссом) результатом мастурбации, и он часто производил операции на носах пациентов, чтобы избавить тех от невротических симптомов [The Complete Letters…, p. 45–51, 113–118]. Можно с уверенностью говорить, что неслучайно нос считался явственным признаком еврейства, особенно для мужчин. Более того, самым очевидным свидетельством «феминизации» евреев считалась ритуальная практика обрезания, самым непосредственным и видимым образом представлявшая угрозу «мужественности». Как указывает Гилман, «во взглядах XIX века религиозная процедура обрезания связывалась с процедурой кастрации, феминизации еврея в тот самый момент, когда он становится евреем» [Gilman, 1989, p. 265]. Сосредоточенность Флисса на хирургии носа – и решительное одобрение ее Фрейдом – может быть понята как замещение в направлении снизу вверх, а кроме того, замещение специфически еврейского относящимся к медицине в целом. Самыми трудными случаями для Флисса были обращения женщин, жаловавшихся, что их носы вызывают у них невротические симптомы, – что свидетельствует о том, насколько далеко может зайти механизм замещения, чтобы отдалить врача, мужчину-еврея, от призрака еврейской эффеминации и неотступного страха быть приписанным к категории «еврей как женщина».

Стэнли Кэвелл обнаруживает тень этого страха в «Венецианском купце», предполагая, что Шейлок, требуя в уплату «фунт вашего прекраснейшего мяса», предполагает «сделать то же самое, что, по представлению некоторых, делает обрезание, т. е. кастрировать» [Cavell, p. 480] и таким образом оставить на теле должника такой же след, который маркирует и его собственную инаковость. Действительно, стоило ожидать, что трактовки образа Шейлока могли использовать этот переход между «евреем» и «женщиной», от «жидовского кафтана» до постоянных насмешек над его сомнительной мужественностью – Шейлок лишился [20] Гарбер – но не Шекспир – использует здесь причастие gelded , «оскоплен». своей дочери, своих дукатов и «камней, двух бесценнейших брильянтов», которые забрала Джессика, чтобы стать за его счет, согласно его неосторожно брошенной фразе, фаллической женщиной: «Она украла камни и дукаты!» (Здесь небезынтересно будет отметить, что именно еврейская женщина оскопляет своего отца; как и Белла Коэн у Джеймса Джойса, и стереотипная «еврейская американская принцесса» у еврейских писателей-мачо типа Рота и Майлера, воображаемая еврейская женщина пересекает границу и вторгается в пространство «маскулинности», сомнительной в силу амбивалентного статуса еврейского мужчины в культуре.)

Сценический костюм еврея – накладной нос, парик и похожий на женское платье «кафтан» (кстати, у Шекспира такую одежду носит всего один персонаж, за исключением Шейлока, – Калибан) – содержит множество «отделяемых частей», среди которых и обрезанный пенис – важнейший, хоть и невидимый признак еврея, причина беспокойства и потому постоянных насмешек. Фиксация на носе гораздо более открыто обыгрывается в «Мальтийском еврее» Кристофера Марлоу, чем в «Купце» Шекспира, поскольку мальтийский еврей Варавва держит при себе слугу-турка, гордящегося длиной своего носа и уверенного, что это понравится его хозяину.

Вопросу о парике вообще отводится удивительно много места в истории постановок «Купца»: носил ли Бёрбедж рыжий парик – и длинный накладной нос – во время первой постановки пьесы шекспировской труппой? Почему Эдмунд Кин был первым, кто надел черный парик, после того как многие его предшественники – вероятно, следуя традиционной иконографии Иуды Искариота – выходили на сцену в рыжих? (Потому что он был беден и в его реквизите были только черный и седой парики, гласит традиционный ответ 8 [Shakespeare, p. 383].)

Парик, который в других контекстах мог бы служить признаком переодевания из мужчины в женщину, здесь соединяется с еврейством. Соединяется, но одновременно и отсоединяется, ибо парик по самой сути своей – отделяемая вещь, еще одно свидетельство переноса вверх страха потери. В некотором смысле парик Шейлока может быть уподоблен бородам святых женщин-трансвеститов: и тот и другие одновременно излишни и необходимы, они определяют и ставят под вопрос гендерную, церковную, религиозную идентичности.

Более того, стоит отметить, что в ортодоксальной иудейской традиции женщины, а не мужчины носят парики после замужества: парик, как вуаль, скрывает подлинную внешность женщины и демонстрирует ее скромность и приверженность домашнему очагу. Ортодоксальная еврейка в Восточной Европе после свадьбы срезала волосы, чтобы перестать быть привлекательной для мужчин (кроме своего мужа). Поверх остриженных волос она носила парик, называемый шейтл , – его можно было увидеть на женщинах-иммигрантках в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке начала двадцатого столетия. Шейтл и внешне выглядел как парик, это было частью его предназначения, ибо привлекательная и обманчиво натуральная прическа лишала бы эту традицию смысла.