Коллектив авторов - Квир-теория и еврейский вопрос

Если гендер предоставлял готовую интерпретационную основу, с помощью которой наука XIX века могла выявить и интерпретировать расовые отличия еврея, то ось «маскулинность – фемининность» была применена в другой нарождающейся таксономии различий: в новом дискурсе сексуальности с его четким определением индивидов как сексуальных персонажей и «закреплением» за ними таких личин, как «гомосексуал» или «сексуально извращенная женщина» [Foucault, p. 42–44]. XIX век, таким образом, был свидетелем появления не только современного еврея, но и современного гомосексуала. Это больше, чем просто историческое совпадение, как мы намереваемся показать в настоящем сборнике.

После Фуко стало почти общим местом утверждать, что сексуальность представляет собой социальный конструкт. Но что означает это утверждение? Сама идея, что людей можно различать и разделять на категории – как будто они принадлежат к разным сексуальным видам – на основе того, к кому и каким образом они преимущественно испытывают влечение, представляет собой фундаментально новое и обусловленное культурой историческое явление. Более того, эта идея, как утверждали Фуко и другие, преимущественно представляет собой продукт XIX века [Davidson; D’Emilio; Duggan; Foucault]. Некоторые историки сексуальной жизни в Британии утверждали, что современную гомосексуальную идентичность и культурные формы можно обнаружить столетием раньше, например, в molly houses [4] Кофейня, трактир или паб, где встречались гомосексуальные мужчины. Само слово molly означало или такого мужчину, или проститутку. – Примеч. пер. XVIII века [Bray; Trumbach]. Впрочем, независимо от того, установим ли мы девятнадцатое или восемнадцатое столетие в качестве даты рождения современной гомосексуальности, наша основная мысль остается неизменной. Современные категории сексуальных различий, в первую очередь различие между гомо- и гетеросексуалами, представляют собой не более чем недавнее изобретение, социальный конструкт – они не даны от природы.

Новые учения о расе и поле, возникшие в XIX веке, по сути, придавали еврейской инаковости «секулярный» характер. Впрочем, это не означает, что еврейские религиозные практики и религиозная самоидентификация утратили роль маркеров инаковости. Скорее концепт расы, воспринимаемой как поддающееся объективному измерению и неизгладимое качество, рационалистически обосновывал еврейскую инаковость. И это обоснование еще усиливалось, обогащаясь распространенными стереотипами сексуальной инаковости. Именно поэтому как в популярной, так и в научной европейской и американской литературе того времени так часто утверждается отличие еврейских мужчин от всех прочих в сексуальном плане. От введенной Отто Вейнингером гомологии «еврей = женщина» [Harrowitz] до беременности Леопольда Блума [Reizbaum] и убийственного слияния еврейской инаковости с сексуальной девиантностью у Леопольда и Лёба [Miller; статья Франклина в настоящем сборнике] – благодаря всему этому еврейство в современных условиях стало категорией гендера в той же мере, что и расы. Более того, поскольку гомосексуальность первоначально определялась как сексуальная или гендерная инверсия (характеристика, подразумевавшая, что выбор «неправильного» сексуального объекта – это следствие, а не причина), гендерные проблемы еврея воспринимались как нечто большее, чем просто семейное сходство с сексуальной инверсией гомосексуала.

Существенно, что это совмещение действовало в обоих направлениях, поскольку кластер стереотипов XIX века, относившийся к евреям, стал сопровождать и гомосексуалов. Как предположил Матти Бунцль, не только модерный еврей гомосексуализируется и секуляризируется, но и «гомосексуал», идентификацией и диагностированием которого так активно занималась scientis sexualis и ее многочисленные адепты, тоже приобрел «расовую окраску» [Bunzl].

И тем не менее связи между конструированием модерной еврейской идентичности, определяемой в расовых терминах, и конструированием модерной сексуальности не были достаточно разработаны теоретически. Мы определенно чувствуем «расовое беспокойство» сексологии, когда Хейвлок Эллис в своем исследовании сексуальной инверсии считает неудачным «гибридный термин [гомосексуал], составленный из греческого и латинского элементов» [Ellis, p. 2]. Подобное беспокойство по поводу лингвистической гибридности очевидно связано с недовольством межрасовыми браками, столь распространенным во времена Эллиса.

Изобретение современного гомосексуала может также – и эта мысль Бунцля особенно важна для настоящего сборника – отсылать к беспокойству, вызываемому расовыми отличиями евреев. Таким образом, говорит Бунцль, любая попытка очертить «расовый контур современного гомосексуала» должна привлекать историю модерной еврейской идентичности и задаваться вопросом, «до какой степени формирование современного гомосексуала испытало влияние образов еврейской инаковости, определяемой в расовых терминах» [Bunzl, p. 338]. Его идея – заново прочесть основополагающие тексты сексологии и другие «экспертные» дискурсы по гомосексуальности с тем, чтобы «понять, не мог ли еврей быть первоначальным Urning, a еврейка – первоначальной Urningin » [5] Urning и Urningin (от имени бога Урана) – мужчина и женщина третьего пола, имеющие душу противоположного пола и испытывающие влечение к людям своего пола, согласно предложенной в 1870-х годах классификации Карла Ульрихса. [Ibid.] – даже получает предварительный отклик в работе Джея Геллера, включенной в настоящий сборник. Геллер описывает дебаты в рамках движения за эмансипацию гомосексуалов в Германии начала XX века, посвященные отнесению типичного гомосексуала (мужчины) к тому или иному гендеру. Если Магнус Хиршфельд предложил относить гомосексуалов к «третьему полу», то его соплеменник Бенедикт Фридлендер выступил с иной концепцией – мужественного желания, очищенного от всякой эффеминации, считающейся характерным признаком еврейской инаковости. Трагично, что фридлендеровская метафора «очистки» вскоре была понята и воплощена буквально.

Как становится ясно даже из нашего краткого изложения спора между Хиршфельдом и Фридлендером, исследования сексуальности и расы, фокусируясь на «гомосексуале» и «еврее», обсуждали главным образом мужчин. Как термин «еврейка», так и термин «сексуально инвертная женщина» (предшественник «лесбиянки» XX века) встречаются в популярной и научной литературе XIX и начала XX века гораздо реже. Общим для еврейки и сексуально инвертной женщины была приписываемая им неумеренность; оба эти типажа далеко выходили за границы женской добродетели и сексуальной пристойности; они были слишком активны в своих желаниях. При этом на тот момент женщину определяли как сексуально инвертную не столько на основании ее влечения к другим женщинам, сколько из-за нарушения ею границ женственности. Такое положение вещей было обусловлено печально известной устойчивой неспособностью теорий женской гомосексуальности осмыслить статус «женского» объекта влечения сексуально инвертной женщины. Как следует из самого термина «инвертная», последняя действовала противоположно требованиям своего гендера. То, что она могла испытывать влечение к другим женщинам «подобно» мужчине, служило окончательным доказательством ее инверсии. Тем не менее диагноз мог быть поставлен даже при отсутствии влечения к своему полу, что служило достаточным, но не необходимым условием предъявления обвинений. В самом деле, в самых ранних документах, посвященных женской сексуальной инверсии, высказывания в пользу равноправия женщин уже считались достаточным свидетельством извращения. И, как показал Джордж Чонси-мл. в своем исследовании перехода от привычки думать и говорить в терминах сексуальной инверсии к привычке делать это в терминах гомосексуальности, применительно к женщинам этот переход происходил медленнее и не так равномерно [Chauncey]. Так, ассоциирование женского однополого влечения с женской сексуальной инверсией (женской маскулинностью) продержалось дольше, по крайней мере в медицинской литературе, чем ассоциирование мужского однополого влечения с мужской сексуальной инверсией (мужская женственность).