Татьяна Демьяненко - Хроники карантина

Подрастая, Полина придумала Этикетку – персонажа, который был точной копией Фокса, но которого она, в отличие от нашего пса дико боялась, наделяя присутствием Этикетки темные комнаты. Наверное, именно так появляется и страх Бабы Яги, как вытесненный ужас матери. Или бабушки. Сейчас она ничего не помнит об Этикетке.

Он прожил непомерно долгую по собачьим меркам, но горько короткую по человеческим, жизнь – 15,5 лет. Он похоронен год назад в февральском лесу, благоухающем ароматом цикламенов, поляны которых растапливают заиндевелый лес после недолговечной кубанской зимы. Теперь там его самая надежная нора.

Главы ненаписанной мной книге о Фоксе, но оставленные летописью его жизни:

– Фокс и гнездо, вырытое в кресле

– Фокс, банковская карта и пуговицы рубашки

– Фокс и овцы

– Фокс и охотничья маскировка (преимущественно с помощью остро пахнущих субстанций)

– Фокс и рыбалка

– Фокс, ежик и едва спасенная рука хозяйки.

– Фокс и путешествия

– Особые приметы Фокса: лысый хвост и порванное ухо.

– Фокс и угрызения совести

Говорят, чтобы сформировать привычку, необходимо две недели. Я привыкла к карантину раньше. Видимо, навык был выработан в прошлом, а сейчас быстро восстановился.

Впервые я близко столкнулась с карантином в начальной школе – моя одноклассница заболела Боткина, или по-простому желтухой, и меня проверяли с особым пристрастием: насторожили мои пожелтевшие белки.

Итак, меня (скорее всего, весь наш класс, но об этом я не помню) отправили на карантин. Помню визит СЭС к нам домой. Маму, моющую подъезд хлорным раствором и липкое ощущение ужаса. От «карантина» веяло чем-то зловещим. Вероятность же «школе быть отправленной на карантин» звучала для меня чем-то похожим на расстрел. Я не помню, чтобы спрашивала, что означают непонятные и пугающие слова – присказка о Варваре, поплатившейся носом за свое любопытство долго определяло мое поведение. Даже училась я весьма интересным способом. Как только нам выдавали учебники, обычно за несколько дней до первого сентября, я штурмовала некоторые из них, штудируя каждую страницу. Решала вперед все задания по математике, в которых могла разобраться, читая учебник. Проглатывала литературу. Чуть позже такое же пристальное внимание я уделяла английскому языку, биологии и географии. Русский и история оставались для меня невидимыми: открывая их я испытывала различные проявления СДВГ, внезапно на меня свалившиеся.

Мой диалог с книгами позволял свести к минимуму диалог с людьми, вызывающий у меня массу опасений, особенно если на них был надет белый халат или они держали в руке указку.

Сейчас, сидя на карантине за то, что «белки моих глаз пожелтели»я являюсь жителем города Краснодара, я вновь нахожу спасение в книгах, которые кто-то неведомый выстроил внутри меня, игнорируя алфавитный порядок. Некогда они были прочитаны мной: буквы, пробелы и знаки препинания перемешались в груде бессвязных предложений, и я бережно распутываю их, а после строчу собственный неповторимый узор.

Сегодняшний день завершает карантинную декаду, чтобы завтра открыть новый десяток. Удивительное ощущение, что позади от силы двое суток. Гораздо сильнее спрессовались девять лет, проведенные мною дома после рождения дочери. Полтора года из этих девяти я видела людей, помимо тогда еще очень маленькой дочери и мужа, приходящего домой лишь ночевать, не чаще раза в неделю. Мы жили в двадцати километрах от города в первом собственном жилье, отрезанном от привычного мира. Из этих полутора лет я могу легко вспомнить не более трех дней – день рождения дочери, поездку в лес и день, точнее ночь, когда у нее резались зубы, и она издавала нечеловеческие звуки, а засыпала лишь в процессе езды по пустому ночному поселку. Вглядываясь в остальные дни, хоть и разделенные с людьми, но наполненные преимущественно бесцельным существованием, можно наскрести еще десяток ярких воспоминаний, но большей частью они покрыто пеленой небытия. После окончания этого периода я прожила шесть ярких лет, тянущих на пару десятков, и существенно омолодивших меня. Время весьма субъективно.

Я привыкаю к заключению, мне будет непросто выйти из дома вновь. Я буду медленно привыкать к разрешенному свободному перемещению, к живым людям и своему кабинету. Я буду уставать от новизны звуков, и запахов, и возможности прикосновений, мне вновь придется встраивать это в свой усеченный и уже целиком устраивающий меня мир.

Это место постепенно становится моим домом. Старый продавленный диван, вынуждающий делать ненавистную зарядку по пробуждению, а ночью вновь, как в те времена, когда мы не знали ничего лучше таких вот диванов, крепко прижиматься к мужу. Скоро у каждого из нас будет достаточно места в совместном ложе, слишком много места для двоих. Крошечная кухня, не позволяющая делать никаких запасов – исчезли крупы с долгоносиками, залежи муки, макарон, орехов и тростникового сахара. Подточили даже сушеные грибы и помидоры, грозно оберегаемые мной от покушения повседневного поглощения пищи. Кто знает, сколько гречки бы я накупила, будь у меня место для хранения. Колонка, живущая по никому не известным законам; боюсь, что не успею познакомиться с ней так хорошо, чтобы она могла служить мне по назначению. Совмещенный санузел, на котором неплохо бы вывесить график посещений с указанием цели визита. Балкон, площадь которого позволяет разместиться на полу половине человека. Мы живем десятые сутки в тесноте, но, что оказалось для меня совершенно непредсказуемом, не в обиде. Думаю, что в новой квартире необходимо оборудовать входную зону, в которой будет оставаться напряжение, вносимое из внешнего мира.

Мне перестали сниться сны. Их заменили «утренние страницы» хроники. Недаром, иногда, я пишу их в то время суток, в которое большинство людей превращается в сновидцев – предрассветные часы. Мой первый опыт словотворчества, точнее стихо-творения связан с лучшей подругой детства, Кристиной. Копаясь в земле, мы создали это:

В земле нашел я червяка

И изучил его слегка.

Пошел к профессору червей

И изучил червей сильней.

Воодушевленная, я поделилась с мамой, и стихотворение стало в ряд с множеством цитат, которые она могла извлечь из недр памяти к любому случаю. Это было самой лучше поддержкой. Я приписала его герою прошлой книги, не планируя продолжать писать, тем более о себе.

Как это ни странно, в школе я ненавидела все, где было необходимо выражать собственное мнение – сочинения и изложения. Впрочем, нет, это не было странно.

Писатель появляется из читателя. Я бегло читала в пять и проглатывала все, что было в доме, а потом все, что было в библиотеке, получая одной из первых эксклюзивный доступ к новинкам. В моей памяти перепутан реальный опыт и опыт литературных героев (особенно много просочилось его внутрь из «Пионеров-героев»), я не всегда могу сказать наверняка, было это со мной или я глубоко прониклась прочитанным. Самое страшное началось, когда я добралась до Эрл Стенли Гарднера и Агаты Кристи. Во сне, дрожа от ужаса, я разгадывала убийства. Трупы оказывались в гараже, под кроватью, на крыше, в парке и даже в пожарной службе, над которой мы жили.