Александр Давидюк - Воспоминания о далёком

В третьем классе я влюбился в одноклассницу, в чудную девушку Аню Рознерицу. Она была отличницей, видимо, от рождения. Послушной и обаятельной. Голубоглазая блондинка с нежными, правильными чертами и двумя косичками. Поначалу и я ей нравился. Но, как позже оказалось, я не был её достоин. Об этом откровенно мне сказал в седьмом классе староста класса Аркадий Макурин. (Мы втроём на одном фото – приложено.) «Макуша» был старостой того В-класса, из которого я был после скандала с бабушкой переведён в А-класс. На мой вопрос, придёт ли Аня на вечер танцев, Аркаша, староста её класса, ответил просто: «Ты её не достоин». Я верил Аркаше. Он зря не скажет. Сильно расстроился, но промолчал. Я не ожидал, что могу быть чего-то недостоин или что это могут мне так откровенно сказать. И действительно, я же нормально не учился, никем не воспитан, пропускал уроки, болтался по улицам или в зоопарке в учебное время. Я воспитывал себя сам, читая книги и просвещаясь научно-популярными журналами. «Да, – признался я себе, – Аркаша прав, я недостоин её».

Достойным оказался Генка Поляковский. Он остался с Аней в одном классе, и она привыкла к нему. После танцев пошли провожать наших девушек, и я наблюдал, как впереди шла эта сладкая парочка. Аня молчала. Во всяком случае, её услышать было нельзя, она говорила всегда тихим и нежным тоном. Рядом с красиво приталенной Аней шёл худой, как жердь, угловатый Поляковский и, размахивая руками, непрерывно о чём-то там громко распространялся. Я с ним не дружил. Считал его болтуном. Особенно после того, как он меня поучал, как надо правильно ставить ноги при беге. Он поучал меня, человека, занимавшегося лёгкой атлетикой в спортивной школе! Жилистый Поляковский пробегал мимо меня на несгибаемых своих тощих ходулях, как Дон Кихот на Росинанте. Тогда я понял, что он демагог. Впоследствии эта сладкая парочка поженилась. Короче, он её уболтал. А в тот вечер, помню, мы как раз танцевали под финскую песенку: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Я шёл сзади, уже не спеша и отставая всё дальше от болтуна с его подругой, повторяя про себя такие мудрые слова Владимира Войновича. Так я незаметно отстал от всех и свернул в переулок в сторону дома.

В шестом классе пришло время становиться нормальным пацаном. Мои товарищи по школе уже стали – они уже давно курили. Я оставался последним, кто ещё оставался ребёнком. Однажды после игры в футбол на школьной спортплощадке все встали в круг и распределили пачку сигарет с фильтром. Принёс, конечно, агент-распространитель. Цель – нас втянуть, и рынок контрабанды обеспечен. Сигареты были импортные – кажется, Pall Mall. Досталось и мне. На этот раз ломаться уже не стал. Взял сигаретку в рот, мне её подожгли, я затянулся и в этот момент заметил идущую за забором по улице мою бабушку. Закашлялся в едком дыму. Тут же затушил и спрятал сигарету в карман. Пришёл домой. Никого дома. Решил докурить на кухне у печки. Затянулся раза два-три… Думал, удовольствие какое получу, как все наши курц ы«кайфуют». Ни кашля, ни кайфа. Слегка затошнило. Об этом меня предупреждали. Потом, мол, привыкается. Но кайфа не было! Тогда зачем? Смысла не стало. Я вбросил сигаретку в печку и проветрил лачугу сквознячком.

Вечером пришли вместе бабушка и мама, и стало мне «веселей». После ужина мама говорит: «Санечка, вот бабушка сказала, что видела тебя возле школы курящим! Я ей не поверила! Мой сын не может курить! Вот скажи бабушке, что она ошиблась. Скажи». И я сказал: «Бабушка, ты ошиблась, я не курил». И мне стало страшно стыдно, что я соврал. У меня загорелись уши и заполыхало лицо. А мама продолжала: «Бабушка, мой сын никогда не врёт. Ты ошиблась, это был не он». Совесть меня чуть не задушила. Мне стало жалко бабушку. Признаваться было уже поздно. Но в своей жизни я больше ни разу не держал во рту сигареты, какие бы ни были для этого соблазны. А врать?!

Мне всегда кажется, что если я совру, то на моей роже будет написано: «Врёт», – и все это прочитают. Нет, ничто не наказывает так жестоко, как собственная совесть. Легко живётся бессовестным! Правда, им чаще по тюрьмам живётся. Совесть потерять нельзя. Она всё равно догонит и замучает.

Помню, влюбился я в одну девочку старше меня на класс. А звали её очень для меня романтично – Настенька Калафати. Вот её я точно не был достоин. Это была греческая богиня Одессы. Она и была гречанкой – наполовину. Описывать её портрет, навсегда живой в моих глазах, нет никаких достойных слов. Она была так прекрасна, так умна и так добра!

Стоять рядом с ней, разговаривать с ней!.. Со мной что-то происходило. Происходило что-то такое, что не могло остаться незаметным. Это обратило на себя внимание моей учительницы Розочки. Она как-то мне наедине осторожно сказала:

Санечка Барбос в седьмом классе у катакомбы под Одессой.

– Саша, тебе нравится Настя. Это слишком заметно.

Спустя пару лет, когда я уже стал студентом, Розочка, ставшая моим большим и настоящим другом на всю жизнь, меня как-то спросила:

– Саша, ты ещё помнишь Настеньку?

– Помню ли я Настеньку! – громко и с восторгом вспыхнул я.

Розочка тут же тихо добавила:

– Забудь. Родители увезли её в Канаду.

На этом детство моё закончилось. Я уже был совершенно другим человеком. Ни Санечкой и ни Барбосом. Другим. Но всё равно глупым, доверчивым и влюбчивым. И слава богу, что человек способен влюбляться! Однолюб, утративший свою любовь, обречён от горя и одиночества сойти с ума. Не нужно захлопывать своё сердце, как дверь ковчега. Не потоп же всемирный, не конец света.

В третьем классе я оказался в украинско-немецкой школе №90. Сразу подружился с Вадиком Турко и сразу был приглашён к нему домой. Жил он, как оказалось, на территории Лермонтовского курорта, в особняке в курортном парке санатория, у самой кручи над Чёрным морем. Его отец был управляющим курортами города Одессы и области. Вадик был младшим в семье. Были сестра и брат, заканчивающие школу. В семье была старенькая няня. Вахтёры на воротах быстро запоминали друзей Вадика и распахивали огромную калитку, завидев меня издали.

Вадик оказался очень добрым пареньком. Он всегда всё делал с улыбкой и разговаривал улыбаясь. Он никогда не смеялся громко. А я… по-моему, вообще не смеялся. Вадик был очень изобретателен на всякие проделки, чтобы себя и нас, своих дружков, чем-нибудь занять. Всем, чем угодно, кроме уроков. То мы бегали по кручам над морем, то со стройки на территории воровали карбид, запихивали его в бутылки из-под шампанского, что курортниками кругом разбросаны, подливали немного воды и затыкали пробками, ставили их вверх дном в уголок на «графских развалинах» – разрушенных временем зданиях курорта – и, придавив бутылку сверху камнем, успевали отбежать в укрытие в ожидании подрыва самопальной гранаты. Взрыв! Осколки пулями разлетались мимо нас. В эти секунды мы ощущали себя как на войне. А то, бывало, бегали к солярию подглядывать за загорающими голыми женщинами через заранее заготовленные Вадиком съёмные планки непроницаемой, но хорошо вентилируемой ограды.