Николай Пирогов - Понемногу о многом

До войны в деревне стояло не меньше пятидесяти домов, молодежь ходила «на круг», танцевали под гармонь и патефон, пели песни. Немцы в войну оставили свой след: здесь квартировала какая-то пехотная часть, скорее всего – рота. Убегали быстро и внезапно, сжечь ничего не успели, но многие дворы разорили, разобрав строения на дрова. В коллективизацию создали небольшой колхоз, а после войны из нескольких колхозов сделали один совхоз – «Петровский», контора которого размещалась в Гусево. Хозяйство работало рентабельно, регулярно платило неплохую зарплату, кроме того, по себестоимости, а значит, задешево, продавало работникам продукты: мясо, молоко, зерно. Застали мы в совхозе огромные свинарники и немалое стадо коров. В полях выращивали картофель, свеклу, рожь и овес. В общем, совхоз как совхоз.

Перестройку начали с того, что ликвидировали все свинарники – основу своего благополучия. А дальше уже быстро покатились по дороге обнищания. Молодые уезжали в города, старики тихо доживали свой век: типичная картина для средней полосы России. Ко времени нашего укоренения в этой деревне осталось там 17 домов. Располагались они по обе стороны оврага: 12 – на пологом, нашем склоне, и 5 – на противоположном, крутом. С самолета виделось это, очевидно, как шамкающий рот старого человека, лишившегося многих зубов. Где 5 домов – верхняя челюсть, а где 12 – нижняя. Вверху промежутки между домами были немалые, а когда-то, судя по остаткам фундаментов, дома очень плотно стояли друг и другу. Потерь зубов-домов в нижней челюсти, на пологом склоне, было поменьше – никак не больше трех-четырех. Эта часть деревни жила активной жизнью, да и воспринималась всеми (в том числе властями и посторонними) именно как сама деревня, а те строения, что стояли на другой стороне – это как бы несущественное приложение к ней.

Фактически так оно и было. Из пяти домов, что стояли на высоком берегу ручья, три пустовали. В одном, маленьком, неказистом, собранном из щитов, жила Раиса, сестра нашего соседа Володьки, крикливая одинокая женщина лет пятидесяти. Вдруг объявили, что она умерла, покончила с собой – повесилась. Причина самоубийства не выяснялась, следствия никакого не было, тихо и незаметно похоронили ее и забыли. Ни разу впоследствии не слышал, чтобы кто-либо о ней вспоминал.

Известно было, что хозяин одного заброшенного дома – местный мужик. Все звали его Толян. Жил он в Прокшине и в Мешково иногда наведывался. Говорил, что хочет сдать дом дачникам. Но проходили годы, а дачники что-то не появлялись. Один дом приобрел москвич, бизнесмен средней руки. Не торопясь приводил хозяйство в порядок. Но бывал там редко, только летом, да и то не каждую неделю. Жизнь теплилась в двух домах. В одном жили деревенские пенсионеры – муж с женой, в другом – тоже семья: лесник, его жена и взрослая дочь.

Почти все обитатели деревни старались с нами, москвичами, познакомиться. Кто-то скромно приходил и чинно представлялся, предлагая свою помощь. А иные, идя мимо, здоровались и называли себя, сообщая, где они живут. Именно так познакомился я с лесником. Делал я какую-то работу за оградой, на задворках. Шел мимо и вдруг свернул в мою сторону маленький сухонький мужичок средних лет. Чернявый, без признаков седины, в форменном потертом кителе, в руках – фуражка. Видно было, что он работник какой-то лесной службы. Поздоровался, спросил, что, дескать, поселились у нас? «Да, – говорю, – летом будем жить, а зимой – в городе, в Москве». – «Ага, понятно, – протянул руку, – Юрка». Пожал его узенькую ладонь, назвал себя по имени-отчеству. Спрашиваю: «А тебя как зовут полностью, отчество-то какое?» Махнул рукой: «Зови Юрка». Удивился, но настаивать не стал. Потом уже как-то свыкся с тем, что все в деревне звали друг друга Сашка, Генка, Колька, лишь иногда: Рая, Виктор, Паня, но никогда не обращались по отчеству. Знакомый до этого периода с деревенской жизнью в основном по классической литературе, я знал, что до революции у нас на селе было принято называть хозяина, даже совсем молодого, уважительно – по имени и отчеству. Помнил также из книжных рассказов о Ленине, что когда в Кашине Владимир Ильич знакомился с местными крестьянами, то они представлялись ему как Иван Спиридонович, Митрофан Игнатьевич и т. д., с чувством собственного достоинства и самоуважения.

Трудно понять, почему мы вдруг так помельчали и опустили себя. А ведь это замечено не только в данной деревне. Повсеместно ли такое отношение к себе у нашего народа, сказать трудно, но тенденция налицо. Это хорошо заметно на телевидении, когда какой-нибудь 30-летний ведущий обращается к пожилому профессору: «Петр, а что вы думаете по этому поводу?». И Петр, не поправляя невежду, начинает излагать свое мнение. Здесь проявляется явный американизм. Там, в Соединенных Штатах, свойственно такое обращение. Но у нас-то традиции другие.

Неуважительное отношение к себе и друг другу уже проникло в молодежную среду. Однажды я проводил занятия со студентами, будущими менеджерами. Положенного журнала учета посещений почему-то не было. Дали мне список группы, написанный от руки, а в нем увидел примерно следующее: Азаров Витя, Бочарова Таня, Васин Коля и т. д., всего 24 человека. Насмешливо спрашиваю: «Это что, группа детского сада?» Знал, конечно, что это студенты четвертого курса, заочники, значит, существенно старше обучающихся на дневном отделении. Пришлось разъяснять, что для того, чтобы добиться уважения к себе со стороны окружающих, нужно прежде самому себя уважать. И если в официальной обстановке представляться как Вася или Маша, то и отношение к тебе будет соответствующее. Это, конечно, не значит, что если назовешься Василием и Марией, то этого будет достаточно для уважения со стороны коллег, но что будет сделан первый и правильный шаг в завоевании авторитета – сомнений нет.

В деревне Мешково ни о каком американизме, конечно, не слышали и никому не подражали. Дело, видимо, в том, что люди не ощущали себя личностями, а в этом случае то, как тебя называют, большого (а может быть и никакого) значения не имело.

В конце 80-х годов довелось побывать в служебной командировке в Княжпогостском районе Карелии. В краеведческом музее узнал, что до революции там жил крестьянин-кустарь, умевший делать необыкновенные валенки: легкие, тонкие, но при этом почти не пропускающие воду. Носили их дамы императорского двора, в том числе и особы царской фамилии. Остались сведения очевидцев, что из заполненного водой валенка она начинала сочиться только через час. Вот такую он делал обувь. Немыслимо, чтобы этого человека называли Ванькой или Васькой. В музее рассказали, что судьба его оказалась трагичной. Сельчане буквально заваливали его заказами. А он все их выполнить не мог: собственный надел надо обрабатывать. Упросили его делать только валенки, а мы, дескать, тебе и вспашем, и засеем, и урожай уберем. Такой был уговор. А когда пошло раскулачивание, то шустрые и активные комбедовцы приперли его к стенке: «Применял наемный труд – это факт». Хозяйство конфисковали, а самого куда-то выслали, и след его простыл.