Анатолий Курчаткин - Открытый дневник

Потом, помнил Вадим Б., он уже не взрезал ковролин, он просто резал его. Он мстил ему за устроенный в его душе непорядок, за открывшуюся в ней прореху, таким холодом свистело оттуда, такой Арктикой, таким безжизньем!

Это твои обсессии, сказал П. Уралов, когда еще через несколько дней отправленный руководством своей организации в отпуск Вадим Б. пришел к нему домой на консультацию. П. Уралов все-таки закончил мединститут, стал неврологом, даже устроился в частную клинику, где лечил богатых людей от всяких неврозов (впрочем, далеко не только неврозов), и как специалист называл теперь диагнозы точно в соответствии с их классификацией. Другие страдают от своей безалаберности, сказал П. Уралов, удерживая Вадима Б., не давая ему встать с мягкой банкетки, на которую уложил (он был больше, чем невролог, кто-то вроде психоневролога), а ты – наоборот. Тебе нужно внести долю сумасшествия в жизнь, иначе ты не выживешь. Ты перенапрягся. Усталость материала, знаешь такой термин? Вот у тебя такая усталость. Позволь себе немного сумасшествия. Немного!

Но куда она делась, воскликнул Вадим Б., в очередной раз пытаясь встать с кушетки, невмоготу ему было лежать на ней. Полтергейст, домовой, канал в другой мир?! Полтергейст, домовой, канал в другой мир, отозвался П. Уралов. Мир непознаваем, зачем задаваться такими вопросами? Оставим миру немного тайны. Таблетки мне какие-нибудь пропишешь, спросил Вадим Б. Таблетки непременно, воскликнул старый школьный друг. И сумасшествия, немного сумасшествия!

Спустя полгода сменивший свой почтенный четерхдверный «Опель» на сверкающе-хромированную, всю в перевитых трубках зверюгу двухколесной «Ямахи», Вадим Б. резал по далекому от Москвы полупустынному шоссе на положенных нормальному рокеру ста двадцати километрах в час. Зрение отшвыривало назад росшие по обочинам дороги деревья и указательные знаки, словно не хотело видеть их. За спиной у Вадима Б., крепко обхватив его руками, вжавшись в него всем телом и повизгивая от восторга, сидела юная красавица, с которой у него после того, как ушел от жены, завязался и уже входил в полосу зрелости, так что начинались подниматься разговоры о постоянстве отношений, зубодробительно бурный роман. Стояла жара, солнце палило как окаянное, от ярости его не спасал даже обдувавший их бешеный ветер, в шлеме было невероятно душно, и Вадим Б. отбросил забрало, ехал, наслаждаясь врывавшимся внутрь ветровым потоком.

Вдруг рука его оторвалась от руля и опустила забрало. И, не успел он снова взяться рукой за руль, в забрало ударило комом какой-то грязи, разом залепившей его до полной невидимости, а удар был такой, что Вадим Б. едва удержал мотоцикл на дороге и его снесло по седлу назад на полсиденья, а красавица за спиной, завизжав, едва не слетела с мотоцикла напрочь. С трудом, почти ничего не видя, сбросив скорость, Вадим Б. вырулил на обочину, встал и выключил мотор. Ты что, ты меня на скорости чуть не выбросил на дорогу, истерично визжала за спиной красавица. Вадим Б. стащил с головы шлем и посмотрел на него. Забрало все было в кровавом месиве перьев, костей, крови. Судя по окраске перьев, это был всего лишь воробей, и хорошо, что воробей, будь то птица покрупнее, могла бы и снести забрало или разбить его. Ты что, ты что, снова завизжала слезшая с сиденья красавица и подступившая к нему, ты птичку убил? Зачем ты это сделал? Ты убийца! «Ты дура, что ли? – спросил Вадим. Б. – Я убийца?» Следом ему подумалось, что если бы забрало не было опущено, то руля бы он точно не удержал, и сейчас бы они все втроем лежали посреди дороги, у мотоцикла, может быть, еще бы крутились колеса, а они с красавицей не чувствовали бы уже ничего. «Я дура, я дура?! – возопила красавица. И отвесила ему оплеуху. – Это ты убийца, птичку ему не жалко!»

До Москвы ехали на скорости, предписанной дорожными знаками, выжимать больше у Вадима Б. отказывалась рука. Пока, сказал он, привезя красавицу к ее подъезду и дождавшись, когда она облегчит мотоцикл. «И больше ты мне ничего сказать не хочешь?» – вопросила красавица. «Пока», – угрюмо повторил Вадим Б.

Восстановить отношения с женой ему не удалось. Они разошлись. Вадим Б. продолжает выплачивать долг по ипотеке, платит алименты, живет на съемной квартире. Работает он все там же, где и прежде, в той же должности – все же он был и остается на хорошем счету, – только кабинет его расположен теперь в другой комнате. Ему пошли навстречу в его желании (вплоть до увольнения!) поменять свое рабочее место обитания. И еще в его кабинете нет настила в виде ковролина – в этом ему тоже пошли навстречу, сняв тот, что был.

С П. Ураловым больше они не общаются.

Язык – это океан и тайна. Подобный земному Мировому океану, о котором мы знаем меньше, чем о космосе. Во всяком случае, так утверждают те, кто занимается этими пространствами. Столько может выразить океан языка, такие нюансы смыслов воссоздать, столько сущностей и явлений вытащить из небытия и ввести в наше сознание! Живя при этом по своим собственным, внутренним законам, неподвластным человеческому насилию, – словно самостоятельное живое существо. Какое слово захочет – примет, освоит, распространит за считанное время по всему обществу, говорящему на нем, какому станет сопротивляться с непреодолимым упорством – сколько усилий ни прилагай к его распространению, не воспримет, отторгнет и напрочь забудет.

Вот одна из тайн языка: многозначность слова. Ну, можно, казалось бы, для орудия, при помощи которого заготавливают на зиму траву, и той витой «штучки», в которую заплетают волосы, подобрать разные по звучанию слова, нет, и это орудие, и эта «штучка» называются «коса», и мы употребляем слово в разных значениях, не спотыкаясь на другом значении, о нем и не вспоминаем. Или «баба» как женщина и «баба» как молот для забивания свай. А еще и «баба» как пирожное («ром-баба» – наиболее известное из них). Или «ток» в значении площадки, где молотят и сушат зерно, «ток» в значении места, где собираются птицы для брачных игрищ, «ток» как «течение» – в частности, электричества, – «ток» – тип женского головного убора (вышедший, впрочем, ныне из моды). И если в одних случаях можно проследить путь возникновения в языке таких пар, то в других – никак, а главное, что язык спокойно терпит наличие их внутри себя, ничуть тому не сопротивляется, а даже и привечает.

Или же вот склонность языка к метафоричности. Причем не только на уровне уподобления и сравнения, что позволяет увидеть сущностные, тайные стороны явления и предмета, а буквально на уровне прямых определений. Скажем, всегда приводящее меня в восторг «неизгладимое впечатление». Мы произносим это с ходу понятное нам словосочетание, не задумываясь о том, какую мощную образность, причем не прямую, а абстрактного характера оно несет. Между тем словосочетание благодаря своему определению просто феноменальное. Впечатление, которое не поддается выглаживанию, глажке – подумать только! Гладят белье – это понятно. Простыни, пододеяльники, рубашки, платья и т. п. Но впечатления? Да так, чтобы они этому действию не поддались, не стерлись из нашей памяти – не изгладились. Кто-то когда-то употребил, произнес – и язык подхватил, усвоил, распространил среди своих носителей.