Александр Мищенко - Как служить Слову? Манифесты. Опыт реминисцентной прозы

А над светлыми русичами плыл и плыл звон. Онемели они, слеглись, как штыки в горнила на полшара земного. Скрестили свои рученьки и подслушивали, как плывет-гудит над ними жизнь их Первозданной Спасенной России. Исходили они подзнаменным духом, который колышет ратные наши стяги в гордый и щемительный, неисцветаемый майский день, когда заселяют грудь соколы и орлы медногласные и непрошенную слезу выбивает: слеза – тварь, ей только дорожку наметить. Земля вся гудела…

Заштатный маленький городишко, естественно, всполошился. Ермакова сняли с колокольни и повели на гауптвахту, но в душе у него звучал благовест… Ныне Иван – с ними, с незабвенными боевыми друзьями. «Война добила сыночка, – сокрушенно говорила мне мама его Анна Михайловна. – Легла головушка рано. Дошел осколок до сердца». Семь осколков попало в голову Ивану Михайловичу, изморщили, взбугрили они его лоб и просинью виднелись некоторые через кожу. Почитаемая мной бабуля с ярким русским характером и ярким же народным словом, которое воспринял от нее и сын, Анна Михайлова считала по простодушию, что один осколок роковым оказался. Может, и права она была в святой своей наивности: и войне заплатил Иван Михайлович плату непрожитыми годами и книгами ненаписанными. Все ермаковские книжки перечитал я вновь, готовясь писать о нем, поперебирал каждое словечко в сотнях музейных ныне газет, в рукописях. И самое нежное и сокровенное в душе Ивана Михайловича стало мне открываться, когда проживал я сердцем страницы его о сирых солдатских Аленушках, которым жизнь устроила жестокое испытание землей. Всеми пахотными меридианами навалились обезмужиченные ее гектары на тоненькие, незакрепшие молодые хребтики, на мяконькие хрящи подростков. И девчонки-неслетышки, как и парнишонки, мелькая подсолнухами голов в пшеницах, выдирали осот из них и в десять девчоночьих лет обзаводились палочками-трудоднями не мороженками эскимо , гребли сено, пасли телят. С хворостинками… Босые ножки в росе… Сами песенки сочиняли пичуги малые, плакали, выстанывали заклинания Аленушки в колочках, думали, одни травы слышат их да березки, птенцы-кукушатки:

Аленушкина душа у ермаковской России, и потому восклицал он: «Память, память моя!.. Женственные заснеженные деревеньки… Лежат сыны ваши под белыми-белыми обелисками. Они цвета материнского молока».

Говорил мне когда-то Иван Михайлович, вспоминая звонкополье родной сторонки, отчую деревеньку Михайловку под крутогривой радугой:

– Веришь ли, Санек, но я сразу, за километр признаю доярочку. Увижу на дороге женщину в матерчатой плотно повязанной шали, резиновых сапогах и фуфайке, полысевшем от частых стирок халате – она, значит.

Сотни доярок населяют глухие сибирские деревеньки сказовой его страны. С ними вместе, вызнавая доярочью жизнь, торопился писатель к приземистым фермам с подслеповатыми оконцами, где волноваться начинали и жалобиться, если задерживались их поилицы и кормилицы, многочисленные Пеструшки и Милки, Домнушки и Жданки, Апрельки и Майки, Зорьки и Вербы. Богу только и ведомо, какими узами связаны бывают доярки с «сестрами меньшими» – буренками. Нянями часто зовут в Сибири доярок, и одна из этих женщин с румянцем неотцветшим, в той самой норме, когда русскую бабоньку «ягодкой» называют и не избыла она еще жара любви и ласки, призналась однажды писателю: «Некоторых моих коров нет, а я их в обличье помню, как детей своих, снятся они мне». Другая, с истянутой кожей – скулы наружу и глаза, как у великомученицы, рассказала: «Самая ласковая Леснушка моя обеззубела, а я так сроднилась и свыклась с ней, что хоть на мясокомбинат под один обух с ней». Третья, стеснительная до смущения, с глазами, опушенными мохнушками больших ресниц, поведала: «Синенький скромный платочек приспособилась я под коровой петь. Она разнежится, осоловеет, вымя расслабит, уши повянут, глаза истомленные сделаются – хоть целуй ее в такую минуту». Так это «вымя» впечатлило меня в истории, что явилась мне в Гайдпарке, а сообщения по его линии получаю я каждодневно, что и читателю не грех ее предложить. Тем более, что трогательная она, как и писанное выше о доярке из сказовой страны Князя сибирского Ермака. Он бы тоже принял близко к сердцу этот рассказец. Крестьянский, о приимчивой русской душе и спутнице нашей людской жизни из тех, кого зовем мы братьями нашими меньшими, которых «не бил по голове» всегда волнующий мой кровоток Сергей Есенин…

Слово – вспышка света во тьме мироздания, молнийно оно может осветить жизненные пространства. Каждое слово – микророман. Слова роятся, лучатся светом, рождаются, живут, умирают, но и умерев, если не выпала им судьба восстать из пепла, остаются светом, как умершие звезды, испустивши в вечность свой световой поток. Зажегся вот я как Автор словом «проштыкнулся», которое умерло вроде бы в нашей жизни, а два века назад оно могло означать содержанием своим грань трагедии. Если ты проштыкнулся в рукопашном бою, это может стоить тебе жизни: тогда она на штыке врага… А юнчик, что почерпнул из лексики Х века, прелесть же словцо это, означающее малютку, младенчика.

У слова свои метаморфозы. Одно понятие западает человеку в память, второе, третье, с одним смысловым оттенком, с другим. Слово окатывается на язычке, объемнее оно видится. Объемнее и сочнее тогда становится мир. Одно слово вспыхивает афоризмом, другое, бывает, таит в себе характерное воспоминание, эпизод, рассказ целый, повесть, романный зародыш.

Культуре, отрицающей слово, можно только сострадать, и это беда не только литературы, но и вообще современного искусства. Ошеломительно было Автору читать в Интернете о том, что произошло на его родной воронежской земле. На Третьем международном Платоновском фестивале разгорелся скандал. Почти половина зрителей в середине первого акта покинула спектакль таллинского театра №099 «Педагогическая поэма» по мотивам произведений Антона Макаренко и Константина Станиславского. Горожане возмутились обилием мата, переводившегося на русский язык в субтитрах, и обнажением актеров. Они изображали однополую любовь, а один даже снял трусы. Началось же позорное театральное действо с изображения на сцене хоккейной площадки, на которой стоял гроб. Потом вышли босиком 16 прибалтийских юношей и девиц нежного возраста. А к ним из гроба поднялась слегка престарелая мадам, потребовавшая сигаретки. Минут десять они ее укуривали с четырех рук, а мадам кривлялась и жеманилась. Однако, покурив, всех построила и заставила долго-долго мыть сцену. Мыли они ее творчески, то демонстрируя публике свои зады в обтягивающих лосинах, то позволяя заглянуть за линию корсажа, где у некоторых девиц побалтывались упругие перси. Иногда, возбудившись при виде ведра или тряпки, начинали тереться друг о друга нижней частью живота (так трутся нерестующие рыбы). А слегка престарелая дама ходила между юной порослью граждан Евросоюза и то заставляла всех строем маршировать а ля гитлерюгенд, то похохатывала в духе русской классики, то фальшиво-драматически восклицала: «Не верю!» А. Н. Толстой писал некогда о том, что перед войной происходило «бурное гниение литературного языка», что на этом «дымящемся навозе» возникали разные литературные секты вплоть до «ничевоков». Новой мировой войны сейчас не предвидится, но словесный навоз опять задымился. Политики не владеют словом, на тучные пастбища сорняков саранчой ринулись пересмешники. Писатели пошли с прибабахами всевозможными. А какой радиоразбой творят ковбои рекламы в одной только богоспасаемой нашей Тюмени! На сцену жизни рвутся ниспровергатели (еще Пушкин понял: «глупцы с благоговением слушают человека, который все бранит, и думают: то-то умник!»), авангардисты разные, метаметафористы (спецы по ходкам за пределы смысла). В поэзии полился «дождец, … из сердец». Объявился у нас некий стихотворец, который, не стесняясь первоклашек, рифмует со сцены «буй» с трехбуквенным матерным словом. «Вести. Москва» , Автор Анастасия Саховская: «Послали на три буквы, а оказались в суде: одной из самых обсуждаемых новостей в Москве стало увольнение работника с письменной фиксацией в трудовой известного емкого адреса, заверенного печатью и подписью генерального директора. Именно туда, по его мнению, должен отправиться Николай Каковкин». Недоумеваю: как он угнездится на такой малой площади и чего же там будет делать? Обозревать, как сыч, окрестности или петь: «Сидел ворон на бую»? А другое: ситуация с записью в трудовой книжке москвича просто анекдотична. Прямо по этому отзыву в Интернете: «Все вышло как в старом анекдоте про воспитательницу из детского сада, отучавшую малышей материться: «А теперь, ребята, хором повторим слова, которые нельзя произносить». Нынче это называется эпатаж. Разлимоновались до предела словотворцы.