Канат Нуров - Казакстан. Национальная идея и традиция

Касательно иных сфер жизни в казахской степи через всё пособие «красной нитью» проходит, но так и не декларируется прямая преемственность, этническое единство и непрерывность истории кочевого общества на протяжении полутысячелетия с XV по XIX век. В частности, это проявляется в детальном совпадении описания общественного устройства древнемонгольских и казахских ханств (там же, с. 365–384). Так, по «Семи Установлениям» – Жети Жаргы , составленном в XVII в., по преданию, Тауке-ханом совместно с Толе Би из Старшего жуза, Казыбек Би из Среднего жуза и Айтеке Би из Младшего жуза, только чингизидам принадлежало право на ханское правление, т. е. на верховную военную власть. Гражданское управление, если таковым можно было назвать самоуправление племён, оставалось в руках местных родоначальников – биев, власть которых, как правило, не выходила за рамки разрешения споров. Почти так же, как и в Джасаке Чингисхана, в Жети Жаргы нет понятия «политических и должностных преступлений» и узаконивается «регулярное налогообложение боеспособной части населения» (с. 368), поскольку «податного» оседлого населения у кочевников не остаётся. Гражданские отношения также не получили достаточной разработки в Жети Жаргы, поскольку обычное право вполне их регулировало. Суд вершился ханами и биями, но, поскольку принудительной силы государства не существовало, исполнение их решений совершалось самими выигравшими участниками спора в виде насильственного угона скота (барымты), что считалось правомерным явлением (с. 372). Казахский шаруа , как и древнемонгольский карачу , есть «рядовой кочевник – юридически свободное лицо» со всеми личными и имущественными правами (с. 377), но как истинный казак он был обязан нести воинскую повинность по ещё действующему таким образом Закону Чингисхана и носить оружие, без которого он терял право голоса в народных собраниях. Одним словом, хан был просто верховным судьёй и главнокомандующим с обязанностью охранять общественный порядок и территорию, а также правом вести переговоры с иными странами и народами (с. 383–384), что в точности соответствует описанию ханов Золотой Орды в расцвет её мирового могущества (там же, с. 219).

Касательно экономического явления баев как всеми почитаемых богачей, а также лично несвободных «рабов» и домашнего «рабства», в рассматриваемом пособии тоже не найдено существенных отличий между до- и послемонгольскими периодами. Даже у гуннов термины были идентичны в указанных отношениях (бай, кул и т. п.). Здесь нет расхождений автора с редакторами пособия во взглядах, но, единственно, хотелось бы отметить несогласие с неточностями в некоторых интерпретациях и посылках пособия.

В частности, создаётся ощущение, что пособие, как и все и как прежде, принимает само собой разумеющимся принятие внешних арабских названий в качестве древнемонгольских и казахских самоназваний. Это касается, прежде всего, названия Дешт-и Кыпчак в отношении казахской степи, которое ей дал арабский географ Х в. Насири Хосров в ознаменование доминирования кыпчакского союза племён над огузским, а также введённого в Х в. Великими Сельджуками арабского названия сирийского происхождения султан в отношении торе, сословия чингизидов. Вряд ли древние монголы и тем более казахи называли в быту своих торе султанами, а казахскую степь – кыпчакской, особенно после поражения и откочёвки кыпчаков в Европу. В этом вопросе мусульманские источники следует воспринимать с учётом чужеродности социального восприятия степной жизни восточными оседлыми народами, примером чего служит отсутствие в них упоминания в XVI–XVII вв. казахских жузов, хотя в то время они несомненно должны были уже быть, судя по упоминаниям в русских «Расспросных речах…» от 1616 г. (с. 386–387). Поэтому считаю важным обратить внимание редакторов пособия на доказанные и авторитетные мнения Валиханова и Радлова в отношении перевода казахского слова бий или би как «судья» от глагола биiлik (судить, рассуждать) и на ошибочность выведения этого слова от тюркского бек и уж тем более приравнивания его значения к арабо-персидскому эмиру и монгольскому нойону (с. 379). Излишним было также утверждение о том, что «отдельная личность имела смысл только как часть рода, и только род был юридической единицей» (с. 378). Это утверждение является данью стереотипному рассмотрению казахов как восточного и азиатского народа, а также как традиционного общества, и не имеет под собой достаточного основания, поскольку любая личность, даже современного западного человека, апеллирует за обеспечением своих прав к обществу, в котором живёт и представителем которого является.

Касательно смены улусов как военно-административных делений, не привязанных к территории родоплеменных объединений, этнотерриториальными жузами, где союзы племён привязаны традицией к уже ограниченной территории, в пособии сказано немного. Но существенно важными указаниями являются: 1) основу улуса как «государства в наследственном владении» хана, как и прежде, представляет ель , «народ, составляющий государство», союз кочевых племён, родов и казаков, т. е. людей, «уход которых означал развал, гибель улуса»; 2) улус имеет подконтрольную территорию журт, йурт ; 3) обычный улус насчитывал приблизительно 60 000 человек, а укрупнённый в виде улусного объединения – от 300 до 400 тысяч человек, при этом в XVI в. в Казахстане было около 20 обычных улусов в виде 3 укрупнённых, т. е. «единству верховной власти не соответствовало единство управления»; 4) три жуза появились не позднее конца XVI в. и поначалу возглавлялись биями, существовали одновременно с тремя укрупнёнными улусами, пока полностью не заменили собой эти улусы к XVII в.; 5) к 20-м гг. XVIII в. торе (чингизиды) возглавили жузы вместо биев, оставив последним только родоплеменное управление, после чего улусы больше никогда не возникали (там же, с. 384–387). Из этих ценных обобщающих указаний мы имеем право предположить, что жузы после наречения Ак Орды Жуз-Ордой существовали всегда, но наличие неограниченных этногеографических пространств для политической эскпансии улусных ханов не позволяло жузам жёстко зафиксировать за собой территории, так как маршруты кочёвок соответственно не были устоявшимися. Это стало необходимым и возможным только после освобождения от «монголо-татарского ига» и усиления России и Китая, которые зафиксировали свои границы с казачьей вольницей Казахстана и тем самым замкнули её территорию, если учесть, что среднеазиатские государства давно это сделали вдоль Сыр-Дарьи после завоевания их узбеками-шейбанидами. Именно поэтому не было никаких драматических эпизодов при переходе власти от торе к биям и обратно, как во времена после «Великой замятни» (смуты в Золотой Орде), когда один только сюжет рабства джучидов у Тенгиз Буги при подневольном строительстве ими мавзолея Джир-Кутлы заслуживает художественного описания. Таким образом, мы не можем согласиться с редакторами пособия в том, что речь шла о «последовательной смене форм организации казахского общества» (с. 387), так как в жузах укрупнённые улусы и их журты лишь совместились. А верховная власть как была у торе, так и осталась, впрочем, также и самоуправление племён как было под биями, так и осталось. Просто у ханов исчезла возможность образования и/или перераспределения новых улусов, «государств-владений», а казаки окончательно установили маршруты своих регулярных кочёвок в условиях их ограничения по территории. С момента потери необходимости, да и возможности откочёвок для казакования в поисках новых государей и государств древнемонгольские казаки стали превращаться в современных казахов. То есть истинно новый, «не имперский» этнос стал рождаться только в XVII в. на обломках суперэтноса древнемонгольской казачьей империи Чингисхана.