Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2008 #8

10 “Наш современник” N 8

- Да я понимаю, что долг! - взвыл я. - се понимаю. Но ведь это и от меня самого не зависит. Как ты этого-то понять не можешь?

- Так ведь и мудрено понять, - хладнокровно изрек Олежка. - Я вообще не понимаю тех, для кого какие-то мелочные эгоистические чувства превыше долга. Раз должен, значит, должен. Умри, но исполни! Я только так и понимаю…

- Так что мне теперь, удавиться по-твоему, что ли?

- Давись, коли так и не надеешься из амебы вырасти в человека.

- Ну, уж это ты слишком…

- Дело хозяйское, - пожал плечами. - Только знай, что отныне ты для меня не существуешь.

Олежка, конечно, и на этот раз переоценил свою принципиальную стойкость - месяца полтора он, и правда, не разговаривал со мной и даже не глядел в мою сторону, а потом, как-то само собой, отношения наши опять стали очень дружескими. прочем, и не меня одного он время от времени пытался наставлять на путь истинный подобным образом, но, как помню, всегда безуспешно. И мы как-то даже привыкли и почти не замечали этой его демонстративной презрительности то к одному, то к другому из нас. Для нас даже было непривычным и удивительным, если случалось, очень редко, правда, что Олежка утрачивал вдруг свою принципиальность.

отношении меня в тот раз Олежкин бойкот, надо сказать, превзошел по длительности все рекорды - мое преступление в глазах его действительно было тяжелейшим из всех, когда-либо совершенных нами. И только меня он осудил так строго - аж "к повешению". Оригинальным тот "суд" был и по другому редчайшему обстоятельству: состав преступления признали из всей нашей пятерки лишь двое - Олежка и… сам преступник. То бишь я. Ахтям с Ромкой отнеслись к преступлению снисходительно, как впрочем, они и всегда относились ко всем моим многочисленным любовям (и почти всегда - умопомрачительным): поэт, дескать, что ж спрашивать-то строго с эдакой эмоциональной натуры? А бесчувственный, рассудочный Санька во время всего "судебного процесса" хохотал до икоты, вскрикивая в коротких паузах:

- Ну и умора! Ну, потеха! За что судим-то? Не изнасиловал же! Не соблазнил да и бросил! Совсем наоборот же! Ну, хохма! о, спектакль!

А мне было отвратительно. И на "суде" и особенно после него. Не всерьез, а так, вскользь, но приходила все же мыслишка: а может, и прав Олежка-то? Может, и впрямь удавиться к чертям собачьим? се муки разом и кончатся.

И опять ударился я в творческий "запой". Но теперь рванул уже, как у нас говорили, "по противоположному азимуту":

Вот и все - я снова один… Снова грусть испещряет бумагу - Будто кто-то до самых седин Посулил мне играть бедолагу…

Но ничего уже не печатал - это было свое, кровное, не напоказ.

Часто мне грезилось, что Эльвира… или отравилась вдруг, или еще что-нибудь сотворила с собой. И вот месяца через два, устав, должно быть, мучиться, я написал ей на чебоксарский адрес, взятый у нее перед нашей разлукой на саратовском вокзале. Не помню уже, о чем именно писал, но помню все же, что объясняться в любви снова, после всего случившегося между нами, уже не посмел, а целиком посвятил послание свое одному лишь раскаянию в содеянном. А еще через два месяца - как раз перед самой преддипломной практикой, и опять в Хабаровский край, - получил-таки ответ. Писала Эльвира… аж из Благовещенска, куда выбрала направление после техникума (поближе к Хабаровску, ко мне?). Хотя Эльвира и благодарила меня за "те два месяца счастья", но в целом письмо было грустным-грустным - об одиночестве, о том, что подружки одна за другой замуж выходят,

а она, Эльвира, решила не выходить замуж никогда и ни за кого. Осторожно, в подтексте, пробивалась и слабенькая надежда, что, может быть, между нами не все еще кончено.

Но я… не клюнул. Мне было довольно и того, что совесть моя наконец-то чиста: Эльвира жива-здорова, и совсем не убил я ее, оказывается, как мне мнилось. А что тоскует, замуж будто бы хочет и будто бы за меня, так это они все в этом возрасте так - всем, видишь ли, мужей подавай. Ну уж нет, дудки! Мы еще погуляем! Главное, грех с души снят, отпущен начисто! "Рас-пямися грудь, раззудись плечо!"

Не сошит еще тот “хомут” хитрой, Что на шею мою молодецкую…

Откуда мне было ведать в ту пору, что ни один из грехов человеческих никогда самому себе не может быть отпущен? Что копятся они - грехи наши - у кого редкими пудовыми глыбами, у кого мелкими горошинками, но обязательно копятся на одной из чаш весов. Что наступает-таки день и час, когда начинаешь и сам соизмерять, какая же из чаш потяжелее будет?

И спешишь, спешишь (впопыхах, второпях, не успевая толком убедиться: а то ли и туда ли кладешь?) пополнить ту, где добро… А времени-то до истинного Судного дня все меньше и меньше…

10*

ВЯЧЕСЛАВ ХАРИТОНОВ

СИСТОК СТАРЬЁЩИКА

Чего б, казалось, проще - А приводил в восторг Нас, пацанов, старьёвщик И глиняный свисток.

Вмиг забывалась шалость: Все по боку дела! Так птичка заливалась И так к себе звала.

Слетались мы на площадь, Как стайка воробьёв: - Свистульку дай, старьёвщик, За старое тряпьё!..

День угасал, расцвечен Мелодией свистка. И опускался вечер На кудри тальника.

И уходил старьёвщик, Пожитки взяв свои. Но ликовали в роще Заречной соловьи.

Мол, никуда не деться, Диктует жизнь своё: Расстаться с птичкой детства, С майоликой её.

СЕРЁДЫШ

Для меня в зените лета Эта заводь, этот мыс, Словно рифма для поэта, Окрыляющая мысль.

Столько их на Волге нашей, Неприметных островов, - Не смогли к названью даже Подобрать достойных слов.

На прославленной излуке Волги-матушки реки В камышах плескались щуки, Глубь терзали судаки…

Были редкими трофеи. В том-то ведь и прелесть вся! Ветерок вечерний веял, Вкус свободы привнося.

И, людских забот не зная, Завершением стиха Окрыляла ночь - тройная, Незабвенная уха.

МУЗЕЙ РЕПИНА ШИРЯЕО

Простите мне невольный трепет. У жигулевских этих скал Рождён Ширяевец, и Репин Здесь краски нужные искал.

Мешая смело охру, сурик И бесподобную лазурь, Он грезил, бурлаков рисуя, Предчувствием грядущих бурь.

До них Илья Ефимыч дожил: Как судьбы были ни горьки, А бечеву порвали всё же Его босые бурлаки.

Вглядитесь в лица их простые - Да так ли уж они просты? В их облике - сама Россия Перед броском из нищеты.

НАДЕЖДА ЧВАНОВА

* * *

Душа моя тревожная Дрожит, как тонкий лист, Как будто ноты сложные Выводит в ней флейтист.

Всё с ожиданьем связано, Всё связано с весной. Как звуки, чувства разные Нахлынули волной.

Соломинкою тонкою Плыву по ручейку. Спою ли песню звонкую Я на своём веку?