Сергей Шаповал - Беседы на рубеже тысячелетий

Вставала ли перед вами проблема эмиграции?

Да, конечно, в 1970-е годы я думал о ней. Никаких шагов, чтоб это осуществить, насколько я помню, не предпринимал. Тогда была ситуация полной безнадеги, неустроенности, потом еще было два-три года нервотрепки с органами госбезопасности. Совершенно не хочу строить из себя диссидента и героя, это была именно нервотрепка. Предлагали подписывать прокурорское предупреждение, в котором значилось: если будут продолжаться публикации за границей, то поступки мои будут расцениваться по статье 190-1. Не люблю об этом говорить. Сейчас появилось такое количество героев, что не очень понятно, как семьдесят лет держалась советская власть. Была нервозная и неприкаянная жизнь. Так что мысли об отъезде были, но они ни к каким решениям не привели. Я не думал: «я живу здесь» или «я здесь жить не могу». Не было никакого принципа, да и, признаться, никакого принципа я здесь и не вижу. Поэт – частное лицо.

А что такое ваш поэтический театр «Альманах»?

Это спектакль. Но я должен сказать, что ни у одного участника этого спектакля не было убеждения и иллюзии, что мы эстетические единомышленники. Очень метко сказал Рубинштейн: художническая близость прочной может быть только в случае близости энергетической. Лева сформулировал наукообразно. Надеюсь, понятно, о чем идет речь. Легче столковаться состоятельным писателям, даже если они принадлежат к разным направлениям, чем, предположим, писателям одного направления, если они находятся в разных весовых категориях. Вы меня извините, я приведу нескромный пример, никаких, разумеется, параллелей и в голову не может прийти, но чтоб было понятно. Я думаю, что Толстому трудно было с толстовцами. Я не только думаю, но знаю это по воспоминаниям. Они очень буквально понимали то, что он говорил, и не допускали никаких изъятий и привнесений в это учение. Я думаю, что Рубинштейну очень тоскливо будет с правоверным концептуалистом, который от сих до сих верит в святость этой догмы и не может себе позволить никакого телодвижения. А мы прекрасно ладим, он не собирается переиначивать моего творчества и относится к этому с терпимостью, я ему отвечаю тем же.

Нашему спектаклю разношерстность его участников, и по свидетельству наших слушателей, и по нашим наблюдениям, придала объем. Интересно даже в быту, когда совершенно разные люди пересказывают одну и ту же историю. У нас советский опыт, но все мы разные люди, мы стали им делиться. Оказалось, что все увидели самые разные вещи и рассказывали о них с разной жестикуляцией, с разным темпераментом. Кибиров, например, просто с пеной у рта, он человек темпераментный, а Рубинштейн внешне совершенно бесстрастно.

А что за история произошла с вашим приемом в Союз писателей?

Приняли сразу семьдесят человек. Меня озадачило и обидело то, как приняли. Членство в Союзе считается таким неоспоримым благом, что согласия даже не спрашивали – этому ты рад будешь безусловно. А потом, раз вы всех приняли, будьте джентльменами, позвоните, пригласите. Я не обращался к ним долго – три-четыре месяца. Никаких звонков мне не воспоследовало, и я полюбопытствовал сам. Не все так гладко, сейчас задним числом надо собирать рекомендации. Трудно себя представить ходящим и собирающим рекомендации. По счастью, только вчера у меня был мой товарищ Виктор Чубаров. Мы говорили совершенно о другом, я вспомнил – кстати, ты же писатель? Я попросил его написать мне рекомендацию, он написал. Если я набреду еще на двух знакомых членов Союза, то это можно будет сделать. Я не буду скрывать своих меркантильных намерений (ну а зачем тогда?), мне очень хотелось бы иметь право на посещение книжной лавки. Я покупаю книги, поэтому неравнодушен. Вот такой у меня стимул есть, а больше пока не предвижу, как бы я мог еще воспользоваться своим правом.

Каковы, по-вашему, перспективы развития новой литературы?

Я не очень заинтересован в тенденциях развития культуры и нечасто думаю об этом. Я всегда подходил к этому со стороны личностной. Я считаю, что всеми художниками движет недовольство собой и, более того, отвращение к себе. Талантливые люди во всех направлениях, для которых это не поза, а действительно насущное ежедневное переживание, и которые знают, что такое надоедать себе и чувствовать неприязнь к уже накатанной дороге, тем или иным способом справятся с инерцией собственного творчества и выходы из этих тупиков найдут. Думаю, по-настоящему талантливым людям присуще раздражение по отношению к уже достигнутому. Что меня пугает как опасная тенденция в нынешнем времени (хотя я думаю, что ничего специально современного здесь нет, это было всегда), большое количество пишущих людей, которые по-дикарски свято верят в прием и убеждены, что какой-то прием правильный, что прием может гарантировать творческую удачу. Это, конечно, полное варварство. Я люблю приводить слова Тынянова. Кто-то при нем сказал, что Мандельштам мастер, он ответил: мастер – Кирсанов, а Мандельштам – это борьба с мастерством. Мне интересны и дороги люди, которых сердит собственное мастерство, которые постоянно взламывают и свои собственные представления о себе и своей эстетике, и представления окружающих.

Можно примеры таких людей?

Очень в этом смысле показателен опыт Айзенберга. Я очень сочувствую стремлениям Кибирова. Пока, правда, они коснулись только тематики его произведений. Он, например, искренно рассердился, что его сочли певцом гражданской скорби, и старается писать на темы частной жизни. Другое дело, что ему пока не удалось вырваться за пределы собственной эстетики, что понятно. Одно дело пожелать и изменить содержание своих стихов, а другое – измениться по-человечески настолько, что переменится и голос, и его тембр. Но отсутствие в Кибирове самодовольства вызывает во мне большую приязнь. Цветков тоже испытывает большую агрессию по отношению к себе, пишет очень неспокойно и несамодовольно.

Насколько я понимаю, проблема формы не является для вас проблемой первого плана.

Да. Я даже испытываю некоторое неудобство от этого: может быть, недостаточно культурно не думать об этом. Этим я не озабочен. Если я замечу что-то в себе, то, скорей всего, от этого откажусь, мне кажется, форма интересна и может волновать только в период поиска чего-то нового и становления. Как только форма заизвестковалась и стала «совершенной», ее надо отбрасывать. Есть примеры, подтверждающие мою мысль. Я с удивлением и радостью прочитал в интервью Фолкнера, что его первый роман, в котором он нашел свою манеру, был роман «Шум и ярость». На мой взгляд, это лучший его роман. Казалось бы, по человеческой логике: раз ты сшил штаны, и они удались, так последующие штаны должны быть лучше и лучше. Может быть, применительно к штанам так оно и есть, но вот с искусством не получается. Последующие романы Фолкнера блестящи, но, возможно, в них есть вот эта самоуверенность стиля, рядом с которой дрожь и восхищение художника перед тем, что у него на глазах стало получаться, чувствуется только в «Шуме и ярости». Это наиболее душемутительный его роман.