Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти

У последних дверей, попросив меня подождать, Залман, приотворив их, не прошел, а осторожно проскользнул в следующую комнату. Ждать пришлось сравнительно долго.

– Наш цадик молится, – сказал мне один подрабинок с длинною, седою библейскою бородою, на мой вопрос, долго ли ждать.

– А если я попробую войти?

– Ох, как можно! – заволновались евреи. – Пока святой человек не дозволит, мы вас, господин, не пустим. Как можно!

Другой подрабинок, черный, низкого роста, с черными злыми глазами, добавил:

– Не говорите громко. Нельзя. В прошлом году приезжал в Любавичи из Могилева Гирша Цукерман. Знаете: очень большой богач, пуриц (барин), и хотел, вот как вы, войти не дожидаясь позволения. Ну, и знаете, что случилось?

– Что же случилось? Вы не пустили?

– Зачем мы не пустили? Он отворил дверь, а наш святой раввин, как увидел его, махнул на него рукою, и точно ветром сильно оттолкнуло Гиршу Цукермана от двери.

Не устоял даже на ногах, а он такой здоровый, большой. Мы его вывели под руки на крыльцо, отдышался насилу. Так и уехал, не видав реббе Менделя, а две тысячи на бедных пожертвовал. Как будете в Могилеве, сами спросите Гиршу Цукермана, он вам скажет.

Но Гиршу Цукермана мне спросить не пришлось: точно ли его за дерзость оттолкнула от дверей комнаты цадика сила, похожая на сильный ветер?

Из полуоткрывшихся дверей показалась голова Залмана Рабиновича, и он вполголоса сказал мне:

– Пожалуйста. Отец вас готов принять.

Ни один из сопровождающих наше шествие подрабинков вслед за мною не вошел.

Комната – кабинет раввина Менделя, в которой я очутился, была большая, четырехугольная, очень светлая: по двум сторонам ее было прорезано по три окна.

Меблировки почти не оказалось. Стояли только вдоль одной стены простые шкафы с полками, заставленными фолиантами: Пятикнижием, написанным на телячьей коже, собрание талмуда и т. п. Между двумя окнами стоял большой диван. На нем, обложенный бебехами (подушками), сидел маленький старичок. Он был весь в белом, гладкий череп прикрывала шапочка; пейсы были жиденькие, пожелтевшие от лет, но лицо не казалось пергаментным, как обычно у стариков, оно только было очень бледно, как бумага, без кровинки. Глаза, когда раввин их устремил на меня, удивили меня: это были не только зоркие, но и молодые глаза.

В противность легенде, что цадик Мендель, при помощи своей святости, поднимается на целый аршин от пола, он, очевидно, не мог даже сам подняться с подушек. Два подрабинка, безмолвно и почтительно стоявшие у окна, подхватили и приподняли старика. Раввин протянул мне руку – маленькую, высохшую, похожую на руку ребенка.

Прикоснувшись для рукопожатия, я хотел свою отнять прочь. Но цадик удержал ее, повернул ладонью кверху, посмотрел мне в глаза и что-то проговорил.

Один из подрабинков сейчас же перевел мне сказанное:

– Наш святой раввин говорит, что вы будете долголетни на земле.

Затем цадик заговорил отрывистыми, короткими фразами на древнееврейском языке, как я узнал после.

Подрабинки переводили, торопясь и перебивая друг друга. Я услышал следующее.

– Вы скоро уедете далеко, далеко на север, перемените род занятий; сначала подвергнитесь большой опасности, но счастливо избегните несчастья. Не женитесь здесь, как предполагаете, а женитесь там, и будете жить счастливо и в согласии, у вас родится двое детей, добьетесь богатства и потеряете его, сделаетесь известным человеком. Идите с миром…

Цадик Мендель умолк, опустился на подушки и закрыл глаза. Если бы не легкое колебание груди, можно было предположить, что на подушках лежит мертвый ребенок или восковая кукла.

– Отец очень утомился. Он стар и слаб, – шепнул мне Залман и, взяв меня под руку, вывел из кабинета цадика.

В столовой мне предложен был завтрак. Мне очень хотелось есть, но воспользоваться предложенными яствами не было возможности: стояло блюдо щуки, приготовленной с шафраном и перцем, цимес (брюква, тоже с перцем и луком), кугель (запеченная лапша); стояли бутылки вин с золочеными ярлыками, но с содержимым, нимало не напоминавшим виноградный сок, а скорее спирт и тот ром, который никогда не видел Ямайки. Было много варений и между ними редька, варенная на меду… Довольно противное лакомство.

Теперешние "цивилизованные" евреи ничего подобного на стол не подают и не едят.

Но тогда, полстолетия назад, это было как бы обязательно.

Вечером я уехал из Любавич и, признаюсь, сейчас же забыл предсказания старого цадика. Зачем мне было менять мое обеспеченное положение в акцизном ведомстве?

Управляющим акцизом в Могилевской губернии был мой близкий родственник Т.Т.

Глуий; я был почти жених, влюблен, молод…

Светло и отрадно развертывалась жизнь. Север вовсе меня не манил. Нагородил старый цадик вздору, которому могли поверить разве невежественные, темные хесидиты, решил я.

И, однако же, странные предсказания начали сбываться. Наступил 1863 год. Я точно подвергся большой опасности и счастливо избегнул ее, но не избегнул разрыва с той, которую любил… Муравьева в Вильне сменил далеко не равный ему по уму и административным способностям К.П.

Кауфман, и приказано было всех чиновников римско-католиков уволить.

Я очутился в отставке и волею-неволею уехал на север. В Вильне познакомился с Ад.

Карл. Киркором13, основателем газеты "Новое время", переехал в Петербург и сделался русским литератором. Я был первым, по времени, секретарем редакции "Нового времени".

Добился ли я состояния, как предсказывал цадик Мендель?

Да, добился. У меня было три дома в Петербурге: на Николаевской ул., 341, на Кирочной, № 37, и на Мещанской; было издание ("Луч") с 20 000 подписчиков, но когда разразилась катастрофа в Кредитном обществе и воцарился в нем директор Шауман (ныне покойный), господин с почти еврейской бородой и еврейской физиономией, как я писал о нем, мои дома исчезли в том шаумановском водовороте, который похоронил состояния многих петербургских домовладельцев, державшихся старокредитной партии. Журнал "Луч" очень ловким маневром вырвал у меня г.

Шендер-Вольф. Состояние мое улетучилось, как дым. Я женился и очень согласно живу уже десятки лет. Здоров и сохранил голову, хотя мне идет уже восьмой десяток лет. До сих пор все предсказания цадика Менделя из Любавич исполнились.

Скажут: случайное совпадение. Может быть. Но совпадение, согласитесь, очень странное, и приходится повторить стих Шекспира:

Есть многое на свете, друг Горацио,

О чем не снилось нашим мудрецам.

Вот еще небольшое добавление к моему рассказу.

В половине восьмидесятых годов мне пришлось платить проценты и менять векселя в банке того самого еврея из Орши, которому цадик Мендель предсказал, что он не только будет богат, но и титул получит весьма почтенный.