Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти

«Сам он упорно выдавал себя за германца, но любимыми его ролями были "Meine drei Iuden" (Мои три еврея), "Шейлок", "Натан Мудрый" и раввин Зихель в пьесе "Друг Фриц"». Далее Нелидов дает, на мой взгляд, один из самых интересных анализов образа Шейлока в пьесе "Венецианский купец". Со времени Шекспира и до конца XVIII в. пьесу играли как водевиль. Английский актер Дейвид Гаррик (1717-1779), новатор и просветитель, первым оценил роль купца. После него образ трактовали либо позитивно, либо негативно. Нелидов был с этим не согласен, полагая единственно правильным – не отступать от замысла автора. (Существует мнение, что по-новому купца в 1814 г. сыграл другой англичанин, Эдмунд Кин (1787-1833), согласно старой Еврейской энциклопедии, он еврейского происхождения. Возможно, фамилия Кин, искаженное Кон. В сцене суда Кин-Шейлок достигал максимального драматизма: "Отнимая у меня имущество, вы отнимаете у меня жизнь". С тех пор эта трагическая нота во многих постановках доминировала. В XX в. Макс Рейнгардт, тоже еврей, трактовал эту пьесу как легкую интригу, затеянную на фоне знаменитого Венецианского карнавала.) Великий Поссарт играл не просто мстителя, а самого бога мести. В московской околотеатральной и интеллектуальной среде этот спектакль живо обсуждался. Не случайно на страницах книги появляется симпатичная фигура философа: «Я – тогда юноша – с несколькими товарищами был в одном доме, где об этом спектакле беседовали сам B.C. Соловьев и молодой приват-доцент князь С.Н. Трубецкой. Мы, молодежь, слушали. Соловьев, всегда к молодежи милостивый (мы его обожали за доступность и не боялись "учить его", что футбол, только что родившийся лаун-теннис, лапта и прочее "есть вещь", причем Соловьев любил это слушать)… обращаясь к одному из нас сказал: "А вы что скажете?" И получил в ответ: "Злой он, противный, а его жалко". -"Вот видите, – продолжал Соловьев разговор с Трубецким, – молодежь говорит жалко, а не думаете ли вы, что еврейским вопросом, антисемитизмом мы обязаны католичеству? Оно евреев гнало и возбуждало их ненависть 2000 лет. Конечно, у евреев есть недостатки и даже пороки, как у всех. Они обращались с нами всегда по-еврейски, ну а мы с ними никогда по-христиански, – вот и вырыли пропасть". Мысль этой фразы повторяется в статье Соловьева "Христианство и еврейский вопрос"»64. Нелидов обращает внимание на то, что эту мысль – о вине католичества – Соловьев постулировал, несмотря на свою многим известную тягу к католичеству. Мы же обратим внимание на то, что "старику"-философу тогда минуло аж 33 года…

Драматическую поэму Готхольда Эфраима Лессинга (1729-1781) "Натан Мудрый" (1779) Поссарт интерпретировал как задушевную беседу о свободе духа в костюмах своего века. Рассказывая об этом спектакле, Нелидов делает два отступления, имеющие отношение к нашей теме.

Будучи уже в эмиграции, он с актрисой О.В. Гзовской и актером В.Г. Гайдаровым был приглашен в Мюнхене на просмотр фильма "Натан Мудрый", освистанный в Баварии прессой католической партии. Нелидов по этому поводу пишет: «Плохой христианин, я тем не менее восхищаюсь евангельским: "Несть вам эллин, ни иудей" и принимаю эту истину. Но, смотря на ленту "Натан Мудрый", у меня буквально "стояла шерсть"… против еврейства, ибо Натан был выведен одной краской (жертвой всеблагой и всепрощающей), а христиане и магометане – чудовищами жестокости. Другими словами, тут исказили идею Лессинга. По-моему, много мужества и… честности проявила Гзовская, сказав еврею – хозяину фирмы и еврею-режиссеру (артистка впоследствии в этой фирме работала): "Ваша преступная ошибка в том, что Вы поставили умышленно не "Натана Мудрого", а "Натана Святого"»65.

Еще одна роль Поссарта – реб Зихель, человек, творящий добро. В 1918 г., т. е. много лет спустя после того, как он видел Поссарта в ролях Натана Мудрого и Зихеля, Нелидов, встретившись со знаменитым московским раввином Мазе на постановке "Габимы", спросил его, что он думает о бурной деятельности Троцкого.

Ответ известен из разных источников: «Векселя-то выдает Лев Давидович Троцкий, а боюсь, что платить по ним придется Лейбам Бронштейнам… Я почему-то вспомнил Зихеля – Поссарта. Мудрое ли добродушие моего собеседника-реба, картина ли подлости и ужаса, когда этих Зихелей Бронштейнов громят, само ли поссартовское исполнение – не знаю, но милый теплый спектакль "Друг Фриц" через 22 года воскрес в моей памяти»66.

Свидетель роковых лет, Нелидов вряд ли без горечи констатировал, что обыск у него в доме проводили три молодых еврея.

"Еще один" факт участия евреев в революции, но в данном случае без педалирования… (Иногда Нелидов, вероятно по незнанию, не сообщает национальность актеров. Так, в одной постановке М. Реингардта играл великий Моисеи – оба принадлежат германской культуре, оба еврейского происхождения, Моисеи – редчайшего, албанский еврей! Можно привести еще несколько случаев подобной "забывчивости" – но, повторюсь: Нелидов не писал мемуары о евреях-актерах или евреях-режиссерах, он писал о пережитом.) Много страниц посвятил В.А. Нелидов биографии и творчеству Антона Григорьевича Рубинштейна. Однако все по порядку.

Если судить по воспоминаниям современников, Рубинштейн был лучшим пианистом XIX в. Например, князь С.М. Волконский, выросший в музыкальной семье и серьезно занимавшийся композицией (эти занятия, в общем, одобряли А. Рубинштейн и П.

Чайковский), писал: "Рубинштейн был, конечно, высшее, что я слышал, в смысле фортепиано. Его прикосновение к клавишам было совсем особенное; и его туше я мог бы узнать на расстоянии годов (курсив мой. – С. Д.). Я не слышал Листа, но не могу себе представить, чтобы он был лучше. Что это бывало в концертах Дворянского собрания! Какое расстояние было у него от ласки до ударов, от шепота до грохота; как он умел распределять незаметность своих нарастаний. Казалось, уже дошел он до высшей степени возможного, – нет, еще и еще возрастала его мощь.

Изумленно раскрывались глаза слушателей, вытягивались шеи; какое-то неверие поднимало людей, вся зала вдруг начинала вырастать, привставать со стульев, глаза впивались в движение рук, и под внешней затаенностью внимания накипала буря, которая наконец разражалась громом, когда он умолкал". Далее весьма редкое описание внешности артиста: "Его голова была изумительна. Совсем бетховенский лоб, с сильно развитым рельефом; проницательные глаза, проницательность которых еще увеличивалась тем, что верхняя часть века свисала, он смотрел как бы из-под завесы; рот большой, очень сжатый и крепко притиснутая челюсть; длинные волосы, откинутые назад, своенравно топырились над левым ухом, и пряди часто спадали на лоб в пылу музыкального увлечения"67. Пожалуй, это описание дает большее представление об Антоне Рубинштейне, чем его портреты кисти Перова или Репина.