Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти

Но более всего в рассказе Волконского меня поразила фраза, что он спустя годы мог бы узнать игру волшебника, которому были присущи прямота, суровость и даже резкость, впрочем, все эти качества, по свидетельству Волконского, очень ценились его друзьями.

Певец Москвы Нелидов в первую очередь вспоминает о кумире москвичей Рубинштейне-младшем, Николае. Он называет его богом Москвы. В частности, он описывает его грандиозные похороны – около 200 тысяч человек провожали в последний путь своего любимца. "Голова процессии входила в старинный, XII в., Даниловский монастырь, а хвост тянулся на много верст".

Антон был обожаем Москвой не менее. (Сообщая некоторые биографические данные о Рубинштейнах, Нелидов не забывает упомянуть, что по документам они евреи из Одессы.) Рисуя словесный портрет старшего брата, Нелидов, подобно многим, отмечает схожесть его львиной головы с изображениями таковой Бетховена. Он пишет о его необыкновенной "царской щедрости" и называет "венценосцем искусства". Молодое поколение было "отравлено" его игрой: "Рубинштейна можно назвать убийцей всех исполненных им вещей: никогда никакой потом самый архизнаменитый виртуоз вас в этой вещи не удовлетворял. Когда я теперь хочу слушать рояль, я закрываю глаза и слушаю… умершего в 1894 году Антона Рубинштейна". И далее по поводу исполнения Рубинштейном шопеновского "Marche funibre": «Вся зала чувствует, что жизнь погибла, шествует неумолимая судьба, человеческие слезы (адажио) слышны не только в музыке, они льются из глаз четырехтысячной толпы, заполнившей все, до эстрады включительно. Когда Рубинштейн заканчивал тем, что он называл "веяньем ветров над могилой", без носового платка у глаз слушателя не было. Пауза, зовущаяся "вечной", а потом энтузиазм… представьте его себе сами». И еще Нелидов рассказывает, как в 1914 г., застигнутый войной в Германии, он был арестован как русский шпион и посажен в камеру смертников. Соседа его расстреляли. Трудно поверить, но в эти трагические часы он утешал себя тем, что в ином мире услышит волшебную игру Рубинштейна68. Я же, в свою очередь, признаюсь, что за всю свою жизнь никогда и ни о ком таких восторженных и благоговейных слов не слышал и не читал…

Поэт и литератор Николай Минский (1855-1937) посвятил Антону Рубинштейну, на мой взгляд, прекрасное стихотворение, но вряд ли оно может конкурировать с панегириком В.А. Нелидова:

Рубинштейну

1886 г.

Аннибалова клятва Сколько литературы о погромах? Несть числа. И все же, каждый раз натыкаясь на описание погрома, я испытываю боль и ненависть…

Шесть суток продолжался страшный погром в Одессе. Обыватели одного из домов открыли у себя лазарет, собрав общими усилиями минимум необходимого, – кто-то дал подушку, кто-то простыню, кто-то посуду; оборудовали 16 или 18 лежачих мест, которые уже на следующий день были заполнены. Постоянно дежурила одна медсестра, забегали врачи из соседних больниц, которые, надо думать, были переполнены. Свидетель, великий русский актер Николай Федорович Монахов (1875-1936), вспоминал: "Среди раненых нашего лазарета мне запомнилась еврейская девушка, жившая на Молдаванке. К ней ворвалась толпа хулиганов и разгромила ее нищенскую, убогую квартиру; кто-то ударил ее чем-то тяжелым по голове, она упала и дальнейшего не помнила… Дальнейшее нам рассказала уже сестра милосердия, которая привезла ее к нам в лазарет".

Девушка эта зарабатывала на жизнь себе и престарелому отцу шитьем рубашек и штанов, которые продавала на рынке. Молдаванка – и поныне самый бедный квартал Одессы – подверглась тогда полному разгрому: "Стены этого квартала были обрызганы кровью растерзанных евреев (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). В тот момент, когда девушка упала от удара, в комнату вбежала сестра милосердия и, присев над ней, прикрыла ее своим платьем, тем самым спасая ее от убийства.

Затем она с трудом выволокла раненую и в бесчувственном состоянии привезла к нам…

В наш лазарет привозили, в общем, легкораненых. Все раненые через десять-двенадцать дней уже уходили; в конце концов, в лазарете осталась одна девушка, не решавшаяся уйти. Она поправлялась… Гораздо больше опасений внушало состояние ее психики. Она боялась выйти из лазарета". Организаторы лазарета не знали, что делать с девушкой, прописать? Но у нее не было даже паспорта, и посему студенты гостиницы, где был размещен лазарет, уступали несчастной по очереди каждый день свою комнату…

Рассказ о девушке имеет "счастливый конец": ее нашел старик-отец. При этом потрясение, пережитое обоими, да и самим свидетелем, навсегда осталось в его памяти: "После погрома, который и без того достаточно растрепал мои нервы, я еще съездил на еврейское кладбище, где были выставлены обезображенные трупы для опознания. Я не хочу говорить о деталях этой ужасной выставки, но никогда не забуду громадной площади, на которой были рядами выложены сотни трупов, окруженных плотным кольцом стонущей, плачущей толпы. В течение многих месяцев я видел во сне эту ужасную выставку и кошмарные подробности одесского погрома…

Я дал себе слово никогда больше не приезжать в Одессу. Мне казалось, что, если я опять увижу этот изумительный город, ужасные картины пережитого погрома снова оживут в моем мозгу и лишат меня покоя"70. И эту Аннибалову клятву Н.Ф. Монахов сдержал.

У рассказа об одесском погроме есть продолжение. Потеряв душевный покой, Н.Ф.

Монахов бежал в Киев, но и там бесчинствовали погромщики, правда, менее организованные, чем в Одессе, они в основном грабили магазины и лавки, обошлось без жертв. Однако во время Гражданской войны головорезы "наверстали упущенное": на Украине не осталось ни одного местечка, где не пролилась бы еврейская кровь.