Лев Поляков. - История антисемитизма.Эпоха знаний

Без сомнения к этому можно было бы добавить, что усвоение оказалось замедленным еще и потому, что в Германии евреи были более много численными, чем в Италии или во Франции. Тем не менее в ходе процесса ассимиляции статистические данные играют лишь второстепенную роль, поскольку во всех случаях речь может идти лишь о самом незначительном меньшинстве. Решающее значение принадлежит комплексам преследования и компенсаторной мегаломании, которые вызываются незрелостью или неустойчивостью. Я уже писал о мистике-политической рационализации этих комплексов; как правило, в литературном и философском планах они находили свое выражение в страхе и ненависти к евреям.

Возьмем для примера самого популярного писателя имперской Германии Густава Фрейтага, чье основное произведение, роман «Приход и расход» («Soll und Haben». 1855), выдержало пятьсот последовательных изданий и имелось в каждой семейной библиотеке. Главные действующие лица романа немец Антон Вольфарт (Wohlfart – no-немецкн означает «блага, полюй, общественное вспомоществование». (При.м. ред.)) и еврей Фейтелъ Итциг воплощают соответственно добродетель и порок. Чтобы как можно сильнее подчеркнуть свои намерения. Фрейтаг окружает Итцига еще полудюжиной евреев, которые за одним ис-юпочением почти столь же отвратительны, как и сам Итциг, в то время как среди множества немцев, действующих в романе, есть лишь один-единственный персонаж такого рода.

Аналогичная примитивная наставительность характерна и для бестселлера номер два немецкой буржуазной романистики «Голодный пастор» Вильгельма Раабе («Hungerpastor», 1864) . Здесь Фейтеля Итцига зовут Мозесом Фрейденштейном; честолюбивый и алчный подобно своему предшественнику, он обращается в христианство, меняет имя и подтрунивает над своим другом детства добрым пастором Гансом Унвирщем: «Я имею право быть немцем, когда мне это нравится, и право отказываться от этой чести, когда мне это необходимо… С тех пор как нас больше не приговаривают к смерти как отравителей колодцев и убийц христианских детей, наше положение гораздо лучше вашего, так называемые арии!» Но можно все же отметить, что другие персонажи романа не представлены в столь жестких черно-белых тонах как у Фрейтага.

После писателей, заполнивших свои произведения евреями, обратимся к тем, кто не проявлял к ним интереса по крайней мере в своем творчестве. У тонкого рассказчика Теодора Фонтане эпизодически встречается профессор рисования еврейского происхождения, описанный с большой симпатией. А в одной из поэм он с дружелюбной благосклонностью говорит об Аврааме, Исааке и других патриархах Израиля, «цвете доисторической знати», пришедших приветствовать его по случаю семидесятипятшгетнего юбилея: «Все они читали меня. Все они знают меня уже очень давно, и это главное». Но в то же время он писал своей жене: «Чем старше я становлюсь, тем более я превращаюсь в сторонника строгого разделения … евреи сами по себе, христиане сами по себе… Лессинг причинил огромный вред своей историей о трех кольцах» (Здесь имеется в виду драматическая поэма Г. Э. Лессинга «Натан мудрый» и высказанные в ней идеи релипюлюй терпимости и необходимости объединения иудаизма, христианства и ислама, поскольку ни одна из этих).

В «нордических» новеллах его современника Шторма нет ни одного персонажа-еврея; но в переписке с его швейцарским другом Готфридом Келлером имеется характерный пассаж: Шторм выступил резко против «бессовестного еврея» Эберса, который характеризовал новеллу как второстепенный литературный жанр, а гражданин свободной Гельвеции его урезонивал: «Еврейство Эберса, о котором мне не было раньше известно, не имеет никакого отношения к этому делу. Фон Готгшалл, чистокровный немец и христианин, также не устает повторять, что новелла и роман относятся к низшим жанрам… Мой опыт говорит о том, что на каждого плохо воспитанного и бранящегося еврея приходятся двое христиан, отличающихся теми же качествами, причем они могут быть французами или немцами, швейцарцы также не составляют исключения».

В области философии мнения разделились еще более резко, если это вообще возможно. Мы уже видели, как Кант, Фихте или Гегель критиковали евреев и иудаизм в рамках метафизических систем, которые все еще сохраняли свою лютеранскую основу, хотя и постепенно от нее отходили. Посмотрим теперь, как к этому вопросу подходил Шопенгауэр, который порвал последние связующие нити и объединял евангельское послание с буддизмом, при этом Моисей рассматривался лишь как чуждый, варварский законодатель или «наставник»:

«Подобно плющу, который в поисках поддержки обвивается вокруг грубо вырубленной подпорки, приспосабливается к ее искриачениям и точно их воспроизводит, но сохраняет свою собственную жизнь и красоту, радуя нас самым замечательным образом, так и христианское учение, рожденное индийской мудростью, покрыло собой древний, совершенно чуждый ему ствол грубого иудаизма; то, что оказалось необходимым сохранить от первоначального облика иудаизма, это совершенно иное, живое и настоящее, преобразованное христианством…»

Продолжение этого отрывка наводит на мысль, что желчный характер Шопенгауэра не мог смириться с идеей Творца, который доволен своим Творением:

«[В христианстве] Создатель находится вне мира, созданный им из ничего и отождествляемый со Спасителем, а через него с человечеством; он является представителем человечества, которое он искупил, ведь оно пало вместе с Адамом и с тех пор пребывало в мире греха, разврата, страдания и смерти, Именно в этом заключается подход христианства, так же как и буддизма: мир нельзя больше рассматривать в свете иудейского оптимизма, полагавшего, что «все хорошо»; нет, теперь скорее дьявол может называть себя «князем этого мира»…»

Ярость, с которой Шопенгауэр обрушивался на вездесущее «еврейское зловоние» (foetorjudaicus), под которым он подразумевал веру в доброту Создателя и в свободу воли, предполагает, что для этого хулителя классической философии речь шла не об отвлеченных идеях, но о том, что у него, подобно средневековым богословам, «евреи» обозначали всех, кто был с ним не согласен. Он также всеми силами стремился углубить ров. разделяющий поборников Ветхого и Нового Завета: «Евреи – это народ, избранный их Богом, который является Богом, избранным своим народом, и это не касается никого кроме них и его». Еще короче: «Родина еврея – это другие евреи».

При этом Шопенгауэр осуждал евреев, находясь на позициях метафизики и спиритуализма. Но что можно сказать о его «неовита-листском» последователе Эдуарде фон Гартмане, этом философе бессознательного, которого часто цитируют как предшественника Фрейда? После того как в 1875-1880 годах он разработал программм научной религии будущего, Гартман имел смелость предать гласности свое философское отношение к антисемитским кампаниям, бушевавшим в это время в Германии. Он начал с замечания, что эти кампании совершенно неуместным образом препятствуют полной ассимиляции, иначе говоря, исчезновению евреев, а сделанное им в дальнейшем описание народной ненависти к «паразитическому отродью» (Schmarotzerbrut) не лишено интереса. Разумеется., он не был неправ, когда восклицал, что, по всей видимости, было невозможно заставить сыновей Израиля понять непрочность их положения в германских странах. К тому же он подробно развивал распространенные банальности об их «негативизме», отсутствии у них творческого духа и их скрытом развращающем влиянии.