Лев Поляков. - История антисемитизма.Эпоха знаний

Но в целом оправдание Бейлиса имело гораздо большее значение, чем кажущееся осуждение евреев. Совершенно очевидно, что суд воплощается в человеке, чья судьба становится его символом. Именно таким образом в целом воспринимался в России результат суда; на улицах были демонстрации радости; таким же образом восприняли приговор в литературе и прессе большинство авторов. Фактом является и то, что за исключением двух невразумительных нацистских попыток дела о ритуальных убийствах после 1913 года больше не входят в арсенал западного антисемитизма.

В августе Европа вступила на путь скольжения по наклонной плоскости в обстановке воинственного энтузиазма, свободными от которого смогли остаться лишь немногие современники. Об этом свидетельствует обширная литература – от Пеги до Солженицына или от Мартена дю Гара до Киплинга. Для немцев речь шла о борьбе «за право господства и за участие в управлении планетой», как об этом писал в ту эпоху Томас Манн. Еврей Якоб Вассерманн проявлял больше сдержанности, отмечая в своем дневнике; «Я предвижу большую победу Германии и германизма; Германия становится мировой державой, да хранит нас Бог от чрезмерной гордости!» А несколько позже он записал: «Нет сомнений, что высший дух реет над Германией». В Вене Роберт Музилъ восклицал: «Как прекрасна и благородна война!» И даже сам отец психоанализа позволил увлечь себя этим потоком этнических страстей, заявив о своем стремлении «отдать все свое либидо Австро-Венгрии»; к этому он добавил, что всем сердцем будет с Германией при условии, что Англия присоединится к противной стороне.

В среднем восторги евреев в германских странах оказались более сдержанными, чем у остальных их соплеменников, но они проявлялись в международном масштабе, поскольку как в Соединенных Штатах, так и в царской империи значительная часть, вероятно, большинство их единоверцев занимали в то время прогерманские позиции. Философ Герман Коген вообще просто включал евреев в германский мир на основании присущей им германофонии, «поскольку все основные потенции ума и мышления формируются языком, несмотря на любые его искажения»; этим определялся общий долг всех евреев «с благоговейным почтением относиться к Германии как к своей духовной родине». Другой автор. Карл Гилмар-Берлин, заверял, что Германия располагает дополнительным корпусом сторонников, насчитывающим десять миллионов человек, и описывал, как психолог-еврей Гуго Мюнстерберг, ставший в Соединенных Штатах из любви к своей бывшей родине «вождем немцев», героически посвятил себя выполнению этого долга. Не приходится сомневаться, что ненависть к царскому режиму была гораздо более сильным стимулятором: так, кумир еврейских масс Нью-Йорка еврейский поэт Морис Розенфельд сочинил антирусский гимн, заканчивающийся возгласами: «Ура Германии! Да здравствует кайзер!»

Еще лучше выступил в этом жанре в самой Германии еврейский поэт Эрнст Лиссауэр, сочинивший вечером 4 августа, когда английское правительство объявило об отказе от своего нейтралитета, знаменитую «Песнь ненависти к Англии», которая немедленно оказалась у всех на устах:

Лютеранский органист из Хемница положил эту «Песнь» на музыку, Вильгельм II лично наградил автора, а источники его поэтического вдохновения стали объектом весьма интересных дискуссий. Немецкие евреи выражали общую радость в связи с тем, что одному из них воздавались почести как глашатаю праведного немецкого гнева и выразителю немецкой души. В самом деле, как писал один националистически настроенный обозреватель, это произведение отражало «самые глубинные чувства немецкого народа», а другой подчеркивал, что «Песнь ненависти» прекрасно отражает состояние нашего духа, выражая народные глубины. При этом ни тот, ни другой не знали, что Лиссауэр был евреем. Лучше осведомленный Хьюстон Стюарт Чемберлен признавал достоинства песни, но ставил ав-тору в вину его принадлежность к народу, «который, в противоположность немецкому народу, во все времена культивировал ненависть как одно из самых необходимых чувств». В еврейской прессе исключение составлял сионистский орган «Der Jude», критиковавший злобную ненависть этого произведения, причину которой он, без сомнения, относил на счет издержек ассимиляции.

При более глубоком анализе становится очевидным, что речь здесь может идти лишь о частном случае гораздо более общего смешения понятий, восходящего к гипотетическому родству между «немецким духом» и «еврейским духом». Даже основатель неокантианской философской школы Герман Коген писал по этому поводу трогательные глупости, доходя до рассуждений о «глубинном братстве между иудаизмом и германизмом», причем это братство должно было стать «фундаментальной чертой германского духа». В экзальтированной атмосфере того времени подобные рассуждения представляли собой лишь крайнее проявление весьма широко распространенных взглядов, и самые убежденные противники евреев протягивали руку самым ортодоксальным иудеям в знак согласия с тем, что в их положении существуют знаменательные аналогии: разве немцы не навлекали на себя всеобщую ненависть подобно евреям, разве и по их поводу не высказывались несправедливые обвинения в стремлении добиться мирового господства?

В этом вопросе сионист Арнольд Цвейг занимал особую позицию, выступая от имени «лишенных любви» против любых «более или менее серьезных попыток утверждения метафизической или психологической общности между тысячелетним иудаизмом и юным германизмом». Однако другой видный сионист Наум Голдман подтверждал наличие «фундаментального сходства» между ними в способе «воспринимать жизнь как призвание и долг». Более того, Голдман без колебаний назвал свой труд «Дух милитаризма»; пятьдесят лет спустя под другим заглавием и в других выражениях он продолжал говорить о том, что «существует определенная общность между еврейским и немецким духом»,

Я не стану пытаться доказывать противоположную точку зрения, которая окажется столь же произвольной, поскольку аргументы «за» и «против» являются в этом случае одинаково недоказуемыми. Отметим также, что, не углубляясь в метафизические спекуляции, можно с уверенностью сближать немцев и евреев в том, что касается интеллектуальной энергии и деловой эффективности; более того, можно утверждать, что в новое время «еврейский вклад в культуру» был прежде всего вкладом австрийско-немецких евреев, хотя они и составляли не более одной десятой части общей численности евреев в мире. К троице Маркс-Фрейд-Эйнштейн, продолжающей и сейчас определять современную культуру, читатель легко может добавить другие имена по собственному выбору, и можно предполагать, что на самом деле некоторые специфические связи или притяжения, природа которых остается неясной, сыграли определенную роль в этом расцвете гениальности.