Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2001 #1

Веревка, яркое белье, А во дворе играют дети. В потемках прячется жулье…

Все есть на этом белом свете!..

…Эх, Русь, Россия! Что звону мало? Что загрустила? Что задремала? Давай пожелаем Всем доброй ночи! Давай погуляем! Давай похохочем! И праздник устроим, И карты раскроем… Эх! Козыри свежи. А дураки те же.

это не вся правда. Полнее понять стихотворение “Зимним вечерком” (какое игривое название, какая дурашливость — “давай погуляем, давай похохочем!”) поможет нам обращение к устному народному творчеству, а именно — к сказочному Ивану-дураку.

Этот дурачок оказывается умным. “Но он социально отстраненный, социально униженный, сирота… Об этом и говорит его имя; дурак — это не тот, кто дурачит, а тот, кого дурачат… Таким образом, в центр культурного космоса русской сказки выходит идея социального надлома и идея сострадания обездоленному, но социально высокому, горячее сочувствие ему и всяческое пожелание победы… Само слово “дурак” в прошлом звучало иначе. А. П. Щапов писал, что наступила эпоха, когда крестьянство было совершенно порабощено крепостным правом,

“когда… слова “мужик” и “дурак” стали синонимическими…” Как ответ народа А. П. Щапов приводил сектантский стих: …Как и в этих дураках Сам господь бог пребывает”.

Можно вспомнить и всех юродивых русской классической литературы (хотя бы у Пушкина в “Борисе Годунове”). Но и так ясно, что слова Рубцова о “дураках” — не случайная обмолвка, нитью традиции эти сегодняшние слова связаны с глубинами фольклора, с историей России.

Неожиданное подтверждение мысли. Однокашник Рубцова по Литинституту пишет в “Независимой газете” (19.01.94 г.): “…Рубцов не верил в мое искреннее сочувствие чужим судьбам и однажды сказал за глаза обо мне “это очень умный человек”, сказал — как уличил в подлости”.

Возможно, повесть (или рассказ) из моряцко-флотской жизни поэт все-таки дописал до конца. Но она не сохранилась, случайно уцелели только две странички из нее, они опубликованы. А вот повесть или очерк из жизни деревни Рубцов скорей всего так и не закончил. Сохранились только наброски, которые я и предлагаю сейчас читателям.

В 1963-1964 годах Рубцов подолгу жил в своей Николе. Здесь после большого перерыва он вновь окунулся в стихию крестьянской речи. Он был уже студентом Литинститута, зрелым человеком, и уже прислушивался к речи окружающих как писатель и в какой-то степени как этнограф. У него был уже свой опыт работы над словом.

Видимо, сначала Рубцов записывал отдельные выражения, слова. Так на листочках бумаги появились фразы: “Ходила Клавдия-то в лес, да ни с чем вернулась. И Ленька ходил — только вымочился”. “Так плясал, что когда штаны снял, пар пошел”. “Плясал так, что все пятки истоптал…” (Выписано из фонда Рубцова в ГАВО.)

Затем поэт стал делать более основательные наброски, и, как это бывало в стихах, он часто использует диалог для начала или развития действия:

“- Ой, еле добралась! Задница тяжела стала.

— Тяжела, потому что она позади.

— Не говори, была бы спереди, легче бы было”.

Вот еще несколько фрагментов рубцовской прозы. Даю их без комментариев.

“Провожают ребят в клубе в армию. Вот Люська пошла выступать. Как скажет слово, так и захохочет.

— Ты что хохочешь-то?

— Да не знаю

…

“Стал дядя Саша слезать с печи-то да как шлепнется вниз, на картошину, и ноги к потолку задрал. Поднялся, затворил дверь да обратно вернулся.

— Смотри, — говорит, — никому не болтай…”

“Прихожу к ней. Она плачет.

— Что с тобой, Лия?

— Да помереть хочу, да бог смерти не дает!

— А что случилось?

— Ой, господи! Что за жизнь! Мужа нет — горе, мужик есть — вдвое! Не знаю, чем теперь все кончится!”

“- В колхоз-то как люди пошли?

— С раденьем пошли. Кулаки-то по городам разъехались. Их тут много было.

— А весело жили?

— Да всего хватало! Первое время худо было. А теперь что? Кормят, и ладно”.

“Пошла баба на пристань. Вдруг хватилась — денег в жакетике нет. Заревела. Стоит и ревет. Идет мимо лесник, спрашивает:

— Кто тебя обидел, тетя Шура?

Ревет баба, ничего не отвечает, не хочет всего рассказывать, не хочет людей смешить.

Жакетка-то на ней была чужая”.

“Дороги были разрушены дождями абсолютно. “Козел” еле пробился сквозь рытвины, сквозь… грязь, ревел на подъемах, буксовал. Мы летали в кабине из стороны в сторону.

— Ну и дорога. Хоть бы подремонтировали ее немного.

— Да некому тут об этом думать.

— Как некому? Ведь мастер-то дорожный должен быть.

— Есть мастер. Да он все на печи лежит”…

“- Таня, иди принеси Ленку.

— Иди и сама принеси. А мне некогда, я червяков копаю, буду рыбу ловить.

Родилась в соседском доме Ленка. Пришла Таня к соседям.

— Надо ли Ленку тебе, Таня?

— Надо.

— Так на. Только Лене холодно будет. Ей надо одеяло.

Убежала Таня за одеялом…”

“Лия Спасская сидела у раскрытого окошка и смотрела на улицу. — Можно к тебе, Лия? — Заходи. Я зашел. — Ну, как жизнь? — Не спрашивай…”

Я выписал почти все, что написал Рубцов прозой. Сюжет здесь почти не просматривается. Некоторые фрагменты, видимо, автобиографичны. Например, шуточная история о Ленке и о Тане, которая побежала за одеялом. У Рубцова как раз в 63-м году родилась дочь Лена.

Возможно, поэт делал наброски не только для художественной прозы, но и для очерка. Осенью 1965 года он писал в одном из писем: “Сейчас я возьмусь писать два очерка по заданию журнала “Сельская молодежь”. Вполне возможно, что ничего не напишу”. Скорей всего Рубцов уже понял, начал понимать, что проза — это не его дело. И в его двух-трех опуб-ликованных тогда газетных заметках особенно ощущается какая-то скованность, местами тяжеловатость. Хотя для газеты, конечно, всем в те вре-мена нелегко было писать. Была определенная заданность, идеологические штампы,

мешал внутренний редактор и т. д.

Завершая, хочу сказать: поэзия Рубцова вобрала в себя огромное количество мотивов и сюжетов нашей жизни. Он полностью выразил себя в стихах. Многие стихи Рубцова — как небольшие рассказы, основанные на реальных событиях (“Памятный случай”, “Зачем?”, “В дороге” и др.). А иногда короткое стихотворение — целая повесть, волнующая повесть неповторимой жизни:

Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу, Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы. Что ж я стою у размытой дороги и плачу? Плачу о том, что прошли мои лучшие годы…

Вот начало стихотворения Рубцова:

В детстве я любил ходить пешком. У меня не уставали ноги. Помню, как однажды с вещмешком Весело шагал я по дороге…

Но мальчик начинает свой путь весело, бодро. Уже потом натыкается он на препятствия и беды. “Но внезапно ветер налетел!” “Волки мне мерещились не раз…” Лишь к концу пути, при встрече с людьми, наступает умиротворение. Так у Рубцова всегда: счастье — это покой или самое начало пути. А в движении — всегда трагедия, часто разочарование. Но без движения — смерть. Тут вся философия, простая и вечная.