Николай Лесков - С людьми древлего благочестия

— Истинно? истинно так! — схватился федосеевец. — Вот так-то они и всегда. С ними о деле, а они все на этот пункт. Известно, нам на этом пункте нельзя с ними спорить. Мы царю не сопротивники и всего ему хорошего от Бога желаем, ну, а спорить о чем? Как наши деды молились, так и мы молимся. Мы помянник читаем и за всех, и за врагов даже, а если там есть слово за всех, так, стало, мы и за царя молимся.

— А слово-то «царю нашему» зачем выбросили?

— Ну, да а вы зачем не поете: «благоверного царя нашего», зачем не поете: «твое сохраняя крестом твоим жительство»?

— Это ничего.

— А, ничего! Как вам, так все ничего.

— Мы все же молим.

— И мы молим.

— Позвольте, господа, — вмешивается павловец, — можно таперича ведь и так молиться; вот, например, наша помянная молитва из следованного псалтыря: «Помилуй, Господи, державнаго царя нашего, и его великую царицу, и благородныя их чада, и все сродство, и весь синклит, и вся князи, и боляры, и всех иже во власти сущих, и все воинство. Огради миром державу их, и покори под нозе их всякаго врага и супостата, и глаголи мирная и благая в сердцах их о церкви твоей святой и о всех людях твоих, да и мы (с особенною расстановкою произносит павловец) в тишине их тихое и безмолвное житие поживем во всяком благоверии и честности». Вот и богомоление, — какого еще лучше желать надо?

— Какого желать? — вскрикивает поморец.

— Да, что же-с! И за царя, и за князи, и за боляры…

— Да, что же еще нужно? — вопрошает другой павловец.

— Что? А тропарь!

— Что тропарь, что молитва, все равно.

— Равно! нет не равно.

— Все это равно. Вы-то, вы-то давно стали тропарь петь? Страха ради самаринского его запели, а у нас молитва от сердца, без неволи.

— Нет у нас неволи.

— Что врать!

— Не вру, не вру. Мы на тропаре повиснем, а не уступим вам, — горячо крикнул поморец.

— Ну и вешайтесь.

— И повесимся.

— И вешайтесь.

— И повесимся.

— И вешайтесь.

— Тьфу!..

— Тьфу!..

Оба расплевались. Вот и разговор.

— А вы на крылус женатых зачем пущаете? — среда паузы спрашивает поморца рижанин, Абрам Нефедьев.

— Ну так что ж!

— Вы и уставщика женатого примете.

— Не все равно разве, — и очень примем. Сделай милость.

— Фу ты мерзость! — восклицает рижанин.

— Отчего так мерзость?

— Мерзость!

— Да отчего мерзость? Вы доведите это мне по писанию.

— Мерзость! Лучше пусть Бог знает что. — Рижский раскольник поднялся, выпрямился во весь свой рост, закрыл рукою глаза и, подумав секунду, произнес торжественным тоном: — Лучше не хочу видеть своей моленной, лучше хочу век ее не видать и пропадать как собака, но пусть она не сквернится молитвой женатых. Променял Бога на жену, так не молись с рабом, блюдущим веру. Благодари Бога, что еще видеть молящихся удостоен.

— А за углом хоть пять имей?

— Хоть десять. На то есть покаяние.

Е—в, самый рьяный из здешних федосеевцев, не пришел в это собрание. Он собирался ехать в Вильно заявить свое сочувствие нынешнему генерал-губернатору литовских губерний и сделать пожертвование в пользу войск, а потому, говорят, был очень занят.

— Эх, жаль, — говорит мне на ухо федосеевец, — жаль, Е—ва-то нет.

— Да, очень жаль, — говорю.

— Он это против тропаря-то отлично знает.

— А дело так и ушло.

— Как же будет со школами-то?

— А Бог с ними со всем, — нам что же школы? Не хотят в одно, под один уровень подойти, ну и пусть. Им правительство не даст ничего. Ничего им правительство не даст.

— Это вам еще неизвестно, — замечает федосеевец.

— Не даст, не даст, — вопит поморец.

— А у вас школ не будет.

— И пущай не будет. Нам позволят моленну на Охте, обнесем оградку, поместим старух, да и станем молиться, — вот и все. Что школы, — и без школы можно молиться.

Однако кое-как решились еще попробовать сойтись и поговорить о школах, не касаясь «религиозности», — не вытерпят, опять сцепятся.

А Павел-то хорошо, во сто раз лучше всех нас знает эти нравы. Ему не раз приходилось прать против рожна, и, разумеется, он теперь старается обходить рожны-то эти, а не лезть на них прямо глазами. Отсюда и его лавировка, и его подходы осторожные. Тяжела дорога его между федосеевским изуверством и поморскою слепотою, и он непременно должен ввести новый раскол по учению об антихристе и по отношению к букве писаний, ибо ему нет другого средства идти к весьма очевидной цели: к умягчению нравов, к доставлению большего господства евангельскому учению и наконец к возможному соединению двух главных беспоповщинских толков: федосеевщины и поморства.

А о браке «неразрешимом» он рассуждает как простой человек, всегда склонный противодействовать крайнему мнению крайним, и даже он в своих соображениях очень хорошо поступает, ибо темные люди, каков по преимуществу весь раскол, всегда всего способнее увлекаться крайностями и в минуты борьбы не умеют удержаться на самом удобном пункте. Таков закон истории всех веков и народов, и его бы надо хорошо помнить тем, кто рекомендует обществу ту или ту силу.

Лучше ли павловский неразрешимый брак федосеевского безбрачия? В теории это как кому нравится. По-моему, безбрачная связь с грубым, только чувственным человеком, каких всегда много в неразвитом народе, не обещает никакого счастия ни женщине, ни ее детям. Здесь так же, как и везде: quod licet Jovi, non licet bovi. [24] Что прилично Юпитеру, то не прилично быку; латинская пословица. Могут сказать: «А как же было в древности? Брак, хоть и не венчанный, все-таки обязательство — а в естественной жизни нет обязательств такого рода». — Совершенно справедливо, но ведь мы не говаривали с женщинами, жившими в этой естественной-то жизни, а знаем, что они в ней не благоденствовали и всегда были рабами, как, например, было на Кавказе до последнего шамилевского закона. Довольно было мужу с пьяных глаз сказать жене: «Ступай вон, я тебя отлучаю», и ступай искать ветра в поле. Быть в положении Агари с Измаилом вовсе не значит быть счастливой.

Да и наконец, что об этом толковать! Всякому то хорошо, что ему нравится. В тесных сапогах ногу жмет, а в очень просторных подчас совсем идти нельзя. Павел — раскольник, и все, до чего он додумался, вышло у него не из каких-либо западных, да даже и не из византийских теорий, а прямо из самой жизни, из самой раскольничьей среды, о которой он «изжалелся сердцем», и слово его находит отклик, учение его встречает сочувствие, хотя, разумеется, встречает с другой стороны и оппозицию. Что же это значит? Значит, что известная и весьма немалочисленная часть безбрачного раскола тяготится своими отношениями и советы Павла ей по сердцу. Павел только посмелее, может быть поумнее, а еще может быть и почестнее или посамолюбивее этих людей, и он выплыл наружу с своим учением, за которое уже и до него брались многие, но по недостатку ловкости и терпимости не имели такого успеха. А в существе Павел только поплавок, привязанный к кулю, который под водою катит по дну поток времени. Он не мог бы тащить подводного груза, если бы груз этот не катился под воду, и всегда Павел остановится над грузом, положение которого он показывает и с которым он крепко связан.