Николай Лесков - Статьи

Написав историю Академии и книгу о Якове Космиче Амфитеатрове, он нашел лиц, содействовавших сбыту этих интересных сочинений. По мере того как он спевался, люди все ближе знакомились с его способностями петь разные песни и наконец оценили его по достоинству. По мере того как г. Аскоченский становился чужд старым знакомым, у него скреплялись новые связи, и узел этот затягивался им в Киеве до тех пор, пока в один прекрасный день он “увидел слезы добрых сограждан (то есть новых), сам заплакал и удалился из Рима”. Конечно, он удалился, “напутствуемый такими благожеланиями”, которые дали ему возможность завести свой “духоярый” журналец. Шевченко не видал этой метаморфозы. В то время, когда Шевченко был учителем рисования в Киевском университете, г. Аскоченский еще не был открытым ренегатом. Но я пишу не воспоминания о г. Аскоченском. Для этого труда еще не настало время; он совершится во время благопотребно. Я только хотел сказать тем, кто не знал покойного Шевченко, что знакомство его с г. Аскоченским завязалось в те времена, когда правнук Кочки-Сохрана казался для всех своих знакомых вовсе не тем, чем он кажется теперь, чем, может быть, он и был тогда, но чего нельзя было в нем провидеть, потому что он, воспитывая генерал-губернаторского племянника, не печатал своих воззрений, а только записывал их в дневник. Шевченке до самой смерти его оставалось очень многое непонятным из того, что способствовало исполнению над ним известного пророчества г. Аскоченского, и в этом смысле киевский дневник редактора “Домашней беседы” должен быть очень интересен для истории Шевченки и других замечательных личностей, воспоминание о которых связано с именем Шевченки. Это убеждение многих украинцев, рассматривающих судьбу покойного поэта в связи с киевским положением г. Аскоченского и с направлением, которое обнаружилось в этом русском писателе во время жизни его в Житомире и Каменце-Подольском. Не могу рассказать всего того, что приходит в голову при этих воспоминаниях, но смею уверить редактора “Домашней беседы”, что покойный поэт очень хорошо понимал его и уклонялся от встреч с ним вовсе не потому, что “его сбило с панталыку столкновение с современными прогрессистами и цивилизаторами”, и даже не потому только, что “обстоятельства неблагоприятные ожесточили его впечатлительную душу”, а потому, что Шевченко никогда не симпатизировал людям того закала, к которому принадлежит г. Аскоченский. Шевченко не был человеком, “ожесточенным” обстоятельствами. Он умел прощать многое. Его гуманная натура, как заметил г. Чужбинский, старалась извинить в людях все, что только как-нибудь можно было объяснить не совсем в другую сторону. Но он не мог выносить сношения с людьми, которые сделались ему не по душе. Он бежал от них по тому же самому чувству, по которому бежал из дома уездного аристократа, побившего при нем своего крепостного мальчика. Шевченко был человек чувства. Увлечения Шевченки понятны точно так же, как понятны неразборчивость или разборчивость г. Аскоченского в выборе места для интимных бесед. Тем, кто знает г. Аскоченского и Шевченко, — понятно многое… Непонятно только: с какою целью сообразительный редактор “Домашней беседы” придал такой тон своим воспоминаниям о покойнике. К чему он употребил слово “Шевченке поднес водки”? К чему эти недомолвки: “В последний раз я встретился с ним летом прошлого года на Загородном проспекте, но… лучше бы мне не встречаться с ним”? Что хотел сказать этим г. Аскоченский? Надо было уж договорить. Ведь он не договорил этого, верно, не по чувству деликатности и “благожелания” покойнику. Допустить такого предположения невозможно, потому что “сообразительный” редактор неспроста напечатал, что он видел Шевченка так, что “лучше бы не встречаться с ним”. Напрасно не досказал, что заставило его пожалеть о встрече с Шевченко. Речи ли повел покойник вольные или отвернулся от паныча, или правнуку Кочки-Сохрана просто не понравилось, зачем его “голуб” шел по Загородному проспекту, а не по Цепному мосту. — “Бог его зна церковный”. Но ведь нельзя же было ходить Шевченке только там, где петербургские стогны присещает свет лица г. Аскоченского. А других художеств, за которые “лучше бы не встречаться” с Шевченко, никто за ним не знает, и никто из всех, знавших и любивших его до последней его минуты, не решится указать в нем такого пятна. Никто из хороших людей никогда не избегал с ним встречи: его любили за его талант, за его теплую, честную, беспредельно добрую натуру; его уважали за его непреклонно твердые убеждения, скорбели о нем, но… никогда никто не говорил, да и не позволит себе сказать: “лучше бы мне не встречать его”. Г. Аскоченский один может претендовать на получение привилегии за свою циническую выходку. И за что г. Аскоченский силился приложить свои руки к бедному “Кобзарю”? Что сделали ему те, которые заботились отвезти тело певца Украины на его родину?

Ведь никто не отнимает права у “духоярого” редактора надеяться, что и его собственное тело удостоится после смерти сугубого почета от признающих его “учителем народа”. [175] См. “Дом<���ашняя> бесед<���а>”. 1861 г. Вып. 31. — Прим. Лескова. Что тело это умастят мастями благовонными и отвезут в Воронеж. [176] Месторождение г. Аскоченского. — Прим. Лескова. Все это может быть, и даже в порядке вещей. Положим, что почитатели Шевченки, ненавистные г. Аскоченскому прогрессисты, — люди суетные и мелкие, это они “дивят свой только муравейник”, тогда как г. Аскоченский гнушается земной славы, ищет горнего града; но чего же кипятиться-то?

Мы, однако, увлеклись тем неприятным чувством, которым переполнили нашу душу воспоминания г. Аскоченского о том, как Шевченке подносили водки, как он пил “чапорухи” и читал “свои поганые вирши”, и наконец, как его встретил правнук Кочки-Сохрана на Загородном проспекте. Довольно о нем. По тщательном соображении его воспоминаний о Шевченке с известными обстоятельствами выходит только, что г. Аскоченский еще недостаточно сообразителен; он наговорил в них (между строк) таких вещей, которых ему, наверно, не хотелось бы сказать, и оказал будущему биографу Шевченки замечательную услугу. Он собственным признанием (которое по закону лучше свидетельства всего света) доказал, как терпим и мягок был гуманный Шевченко даже с лицами, в искренность которых он нимало не верил и в неисправимости которых не сомневался. Г. Аскоченский указал доверчивость и младенческую чистоту души воспоминаемого им поэта. Он указал благородную слабость Шевченки сближаться с человеком по малейшему отклику на его симпатию, без строгого анализа искренности этих симпатий и чистоты вызвавших их побуждений. Он указал на горячее стремление поэта служить своей идее, не обращая внимание на то, какие это будет иметь для него последствия, и, наконец, поведал миру о своей способности доводить человека до совершенного к себе доверия, не исключающего возможности читать перед ним “поганые вирши” там, где их читать не полагается.