Николай Лесков - Статьи

В настоящее время гостит в Москве прибывший из Хвалынска казанский старообрядческий епископ Пафнутий, человек, как известно, пользующийся большим уважением у старообрядцев. По случаю его приезда многие питают надежды: не вмешается ли казанский Пафнутий в московскую распрю и своим посредством не сведет ли враждующие партии к какому-нибудь примирению? Но рассчитывать на это, нам кажется, нет никакого основания. Во-первых, тот самый ум и солидность, которые признаются и уважаются в казанском Пафнутий, вероятно, не допустят его до вмешательства в это дело, в котором не видно ничего, кроме кипения страстей, поставивших себе задачею искать мира не путем уступок, на которых зиждется мир, а путем мести, стремящейся унизить и уничтожить своих противников. Во-вторых, известно, что Пафнутий близко знаком с ненадежным характером архиепископа Антония Шутова и давно избегает московского владыки, а с Антонием Гуслицким даже не входит ни в какие сношения. Эти же, в свою очередь, чувствуя и сознавая преимущества Пафнутия и завидуя его доброй славе, готовы, конечно, относиться к нему не лучше, как некогда Винокуров и М. относились к Антонию Шутову. Если бы Пафнутию удалось примирение враждующей старообрядческой Москвы, то это только увеличивало бы значение Пафнутия, а такая вещь разве может быть приятна московским Антониям, когда один из них знает, что ему по милости этого Пафнутия и во сне не видать архиепископского престола, а другому ведомо, что в Москве очень многие давно только и ждут, как бы Антоний Шутов поосвободил занятое им место, и тогда тотчас же будут просить на архиепископство епископа Пафнутия. Нет, Пафнутию нельзя мирить московские распри, и возлагать на него в этом смысле какие бы то ни было надежды бесполезно. Охраняя свою собственную репутацию и другие дорогие для него интересы, Пафнутий, давно удаляющийся от московских распрей, вероятно, и нынче останется от них совершенно в стороне, предоставляя всю эту сорную кашу расхлебывать тем, кто ее заварил. Это единственный способ оставаться чистым. Да и есть ли в самом деле из-за чего хлопотать умному человеку, когда примирение, из-за которого пришлось бы поднять почти невероятные труды: и обличать, и просить, и умолять, и стращать, и усовещивать, и приказывать будет снова не более — как недостойная комедия, отводом глаз минутным “блезиром” и “иудиным лобзанием”, за коим не укоснит во след и иудина измена… Чего ради трата сия будет миру словес, и чего ради будет метаем под ноги бисер уветов?.. Над московскою общиною совершается судьба, ея же ни преложить, ни пременить невозможно.

Post-scriptum. Предсказания наши насчет приговора, составленного окружниками в доме Банкетова, сбылись. Нам пишут из Москвы, что уполномоченные этой части общества Бутиков, Свешников и Шибаев на сих днях были приглашены к полициймейстеру г. Ловейко, который и объявил им, что приговор, написанный в доме Банкетова, не может получить утверждения. Окружники имеют теперь еще более легкомысленное намерение обжаловать неутверждение их приговора. Искренне соболезнуем, что московские окружники так упорно стремятся достичь своих целей этим путем, которым они всего менее могут быть достигнуты. Закон, во славу нынешнего времени на Руси, стоит превыше и происков, и произвола, и, куда бы ни кидались московские окружники с своим незаконно составленным приговором, их везде будет ожидать повсеместный отказ. Этого перекапризничать нельзя, а это надо наизново передумать.

В мартовской книжке “Киевской старины” помещено следующее известие:

“Шевченко, перед своим арестом в 1846 году, состоял в качестве рисовальщика при киевской временной комиссии для разбора древних актов, получая в год 150 руб. жалованья. После его ареста состоялось такое постановление комиссии:

“1847 г., марта 1-го дня. Временная комиссия для разбора древних актов, имея в виду, что сотрудник комиссии Шевченко без всякого согласия комиссии отлучился из Киева и по комиссии не занимается, — определили: исключить его из числа сотрудников комиссии с прекращением производившегося ему жалованья по 12 руб. 50 коп. в месяц”.

Определение это подписали: “председатель К. Писарев, члены: В. Чеховский, М. Ставровский и А. Селин. Скрепил делопроизводитель Н. Иванищев”.

Более к этому известию “Киевская старина” ничего не прибавляет, а между тем небезынтересно бы, кажется, узнать: кому именно пришло в голову сочинить такое определение, приравнявшее политический арест Шевченко неявке на службу по неизвестной причине, и чем это вызвалось?

Мне кажется, как будто я могу в этом кое-что пояснить.

История, по которой были арестованы в Киеве несколько лиц, и в числе их покойный Тарас Григорьевич Шевченко, была у всех на устах в 1849 году, когда я мальчиком приехал из Орла в Киев и поселился у дяди моего, профессора Алферьева. В доме дяди, поныне здравствующего, я встречался почти со всеми молодыми профессорами тогдашнего университетского кружка и, несмотря на мою едва начинавшуюся юность, пользовался от некоторых из них благорасположением и даже доверием. В числе их были даровитый молодой ученый Пилянкевич, Якубовский и Иван Мартынович Вигура, которого в Киеве называли “Хвигура”. Теперь ни одного из них уже нет на свете, но тогда они были еще молоды и не разделяли довольно общего безусловного поклонения бибиковскому “циническому деспотизму”. Ни один из них не был сепаратистом, ни агитатором, но молодому чувству их претило то, что в характере Дмитрия Гавриловича было циничного и глумливого, а он это любил, и в киевском обществе это очень многим нравилось. Бибиковские насмешки и издевательства над людьми, обуздание которых не представляло никакого затруднения для твердой власти, передавались из уст в уста, и редко кто чувствовал, что это вовсе не нужно и не возвеличивает характера государственного человека, облеченного такими обширными полномочиями, какими пользовался Бибиков. Напротив, находились люди, которые из всех сил старались подражать Бибикову и вторить сколько достанет остроумия. Это разводило много своего рода острословов или бонмотистов, между коими пользовались известностию по духовенству и по купечеству Виктор Ипатьевич Аскоченский, а в университетском кружке профессор Николай Дмитриевич Иванишев. Остроты Аскоченского, как вся его неуклюжая, семинарская природа, были грубы и “неистовы”, — все они отличались резкостию и дерзостию, за которую этот киевский Ювенал расплачивался несчастиями всей своей жизни, полной трагикомических скачков от наглости к пресмыкательству. Но профессор Иванищев держал себя приличнее, острил помягче и потоньше, и притом он умел буффонничать. А как к буффонству имел склонность и сам Бибиков, то иванишевские выходки смешили и тешили этого государственного человека. Выходки самого Бибикова в буффонском роде бывали таковы, что многие из них даже нельзя изложить в печати: таков, например, случай с графиней М — й, имевшей привычку вмешивать в разговор польские слова. Иванишевские остроты бывали также не очень высокой пробы. Бибиков, по доносу исправника П — ионко, был недоволен на одного польского графа, который казался исправнику подозрительным, потому что любил толковать о политике. Бибиков захотел взять графа “на глаза” в Киев, но для ареста его никаких вин против графа не оказывалось. Тогда его пригласили в Киев, дабы “доставить ему удовольствие читать все газеты, какие получались в доме генерал-губернатора”. Граф жил в Киеве не под арестом, а только “читал газеты”. Положение его было пресмешное, и это всех тешило.