Александр Мелихов - Каленый клин

Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения”

(с.457).

“И это – очень можно понять и разделить. (Нам, русским, – особенно сегодня, в конце XX века)” – это уже комментарий Солженицына.

Солженицын вообще старается согласиться с Жаботинским где только может. Жаботинский (с.457): “Кто мы такие, чтобы перед ними

(русскими. – А.М.) оправдываться? кто они такие, чтобы нас допрашивать?” Солженицын: “И эту последнюю формулировку можно в полноте уважать. Но – с обоесторонним применением. Тем более ни одной нации или вере не дано судить другую” (Означают ли эти слова неправомочность Нюрнбергского и Гаагского трибунала? Или группа наций все же обретает какие-то дополнительные права? Но это так, в скобках.)

С влюбленностью свинопаса, естественно, сочетались и не столь самоотверженные чувства (В. Мандель, с.453-454): в предреволюционные десятилетия не только “русское правительство… окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества”, но “хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между “правительством” и отечеством

– Россией… Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам

Великой России было роковой политической ошибкой”. Ну, с масс-то взять нечего – их удел жить либо буднями, либо фантомами, а вот лидеры… Это именно их первейшая задача – канализировать преданность фантомам в берега прагматики.

В итоге еще один авторитетный еврейский наблюдатель Г.Ландау (с.454) отмечает “мучительную двойственность” (выражение Солженицына) еврейской натуры: “Влюбленность в ненавидимую среду”. “Из этого же истекал, – подхватывает Солженицын, – более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объеме и глубине – стать для них сердечно близки?”

“Сложный вопрос” – подумаешь, бином Ньютона! Да, разумеется же, нет.

Несовпадение фантомов неизбежно ведет и к несовпадению целей. Но в данном случае – это могло быть всего лишь различием приоритетов внутри общей программы. Больше того, при отправлении подавляющего большинства общественных функций и вообще требуется не больше государственного патриотизма, чем для повседневной деятельности сантехника, – для них вполне довольно простой добропорядочности и профессионализма, – в этих качествах еврейскому мещанству отказывают уже только параноики. Да и еврейские мошенники не поражают воображение своим бесстыдством в сравнении с мошенниками русскими – и те и другие останавливаются лишь перед физической невозможностью.

Но в развитых странах, которые дореволюционная Россия догоняла семимильными шагами, еврейская криминальная изобретательность не составляет заметной проблемы, а кроме того – были бы дырки в заборе, а свиньи будут, – этот закон универсален для всех времен и народов.

(Заборы же строит и ставит часовых к дыркам, как правило, коренное население…) Но зато уж мошенники никак не могут быть агентами еврейского влияния: им плевать на все народы.

И даже равнодушие евреев к международному престижу России в принципе могло послужить ей на пользу – в качестве тормоза против военных авантюр: тех ужасов Первой Мировой, в которые ввергло Россию патриотическое правительство, не могло бы измыслить наичернейшее антирусское воображение. Поэтому ни-откуда не следует, что космополитический рационализм опаснее кипучего патриотизма: именно страсть, а не расчетливость порождает наиболее губительные безумства. Оскорбленная любовь к родине была мощнейшими дрожжами гитлеризма…

Для реальных интересов подавляющего большинства евреев революция была уж никак не менее опасна, чем для подавляющего большинства русских. Фантомы, или, если хотите, мечты и ценности “идишизма” или

“сионизма” тоже вполне могли сожительствовать с русским патриотизмом

– каждая сторона могла наслаждаться своей Дульсинеей, втихомолку посмеиваясь над уродиной соседа. (Более сильный более громко, более слабый более ядовито.) Фантомы-то, конечно, примирить труднее всего.

“Всякий народ до тех пор только и народ… пока верует в то, что своим

Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов”, – эти слова

Достоевского, возможно, и до сих пор выражают мироощущение младенческого ядра любого народа. Но, к счастью, в начале ХХ века даже младенцы – по крайней мере, младенцы западного мира – в большинстве своем победу и изгнание чужих богов уже понимали не в военном смысле, – равно как и сегодняшние младенцы ищут побед не на поле брани (разве что газетной), а в области балета, спорта, космоса, мод, машиностроения и сельского хозяйства, международного престижа, качества жизни и государственного управления: то есть и они преданы своим фантомам не до полной осатанелости.

Если бы не война, даже прямые враги русского народа, сколько бы их ни набралось, ничем серьезным не могли бы ему повредить. Убийство

Столыпина, пожалуй, было единственным терактом исторического масштаба, но ведь Столыпин уже и до того был отвергнут “придворной камарильей”! Зато “прогрессивная общественность” террористам аплодировала… Здесь приходится повторить, что евреи лишь

присоединялись к уже существующим фантомам. Возможно, и даже скорее всего – с большей страстью и меньшим внутренним противодействием, однако и без них утопические революционные призраки не просто бродили, но прямо-таки маршировали по образованной России с пятидесятых годов. Перечитайте так называемых революционных демократов (которыми зачитывалась и еврейская интеллигенция) – всюду увидите младенческую убежденность, что они всего только несут в нелепую страну некое разумное до очевидности слово науки, в просвещенном мире уже сделавшееся общим местом. “Что там (в Европе. – А.М.) гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров”, – Федор Михайлович, как известно, сильно недолюбливал евреев, именуя “жидовской идеей” овладевший, по его мнению, Западом культ корысти, однако самоуверенное верхоглядство он приписал все-таки русским мальчикам.

В этой младенческой убежденности и жила либеральная верхушка – в убежденности, что ей отлично известно, “как надо”, и если бы не бездарность и эгоизм царской администрации… Прибавление щепотки даже самых остервенелых евреев к этой горстке русских умников не могло существенно изменить ситуа цию – пока не всколыхнулось и не остервенилось “народное море”.

Можно, конечно, доказывать, что именно еврейская соломинка, а не тысяча других сломала хребет российской государственности, но это аргументы уже для маргинальных антисемитов. Я же скажу больше: вступление евреев в либеральные и революционные ряды, возможно, укрепляло их меньше, чем ряды их противников, ибо вызывало недоверие масс к освободительному движению. Я думаю, Жаботинский не совсем сочинял, пересказывая один критический эпизод Первой революции: перед взвинченной толпой, готовой по умелому зову ринуться на твердыни самодержавия, один за другим выступают пламенные еврейские ораторы, и – “Да это какое-то еврейское дело…” – зреет охлаждающая догадка в трезвеющих умах. Вот и национал-коммунистическим друзьям русского народа сегодня следовало бы благодарить еврейских активистов из Союза правых сил за предоставление самого надежного пропагандистского козыря.