Лев Аннинский - Обрученные с идеей (О повести "Как закалялась сталь" Николая Островского)

Крупнейшей фигурой такой критики становится Семен Трегуб, и его книжка «О Николае Островском», выпущенная в 1938 году, кажется мне в известном смысле уникальной. Пронизанная ощущением единства личности и книги Островского, написанная в таком же лихорадочном стиле, насыщенная личными воспоминаниями и интонациями, — книга эта, явившаяся потрясенным откликом С. Трегуба на смерть писателя, немногое объясняет в тексте, но таит в себе ощущение какого-то неуловимого нерва, духовного строя повести. «Писать дневник для печати, для истории — значит умышленно прихорашиваться. Это пошлость, — сказал он…

Никому он не мог простить лицемерия и фальши… Мы можем, мы должны… быть такими, как он». С. Трегуб с его горячечным стилем — выразитель настроений тех комсомольских масс, которые начиная с 1932 года исступлено читают повесть: он понимает Островского, как самого себя.

Впоследствии, споря со своими академичными оппонентами, С. Трегуб должен был перейти на их язык. После 1935 года, когда за повесть Н. Островского взялись сугубо профессиональные литературоведы, его принялись исследовать по классической схеме: тема — идея — художественные средства; крупнейшей фигурой этой критики стал Натан Венгров.

Там Островский был — живой Корчагин. Здесь он — мастер, создавший литературный текст. Там исходили из ощущения небывалого единства автора и героя. Здесь автор отделен от героя, как профессионал от созданной им вещи. Там, подстраиваясь к стилю самого Островского, твори ли о нем легенду, писали — крупными, резкими штрихами. Здесь измеряют легенду традиционными мерками, пишут кропотливо и профессионально. И конечно, здесь материал собран больший, и выводы — по внешним параметрам — выглядят богаче.

Что открыла в Островском эта профессиональная школа? Впервые тема гражданской войны соединилась не только с темой восстановления народного хозяйства, но и с темой социалистического наступления по всему фронту. Впервые борьба с классовым врагом раскрыта как борьба с внутренними врагами народа. Впервые так убедительно вскрыто моральное разложение врагов в быту. И все эти новации — «вопреки» неохотно отмечаемым недостаткам художественной формы… Вся хитрость в том, что подобные внешние контуры действительно есть в повести Островского.

Но даже если верно то, что в советской литературе он написал обо всем это впервые, — это чисто внешнее описание, вполне применимое к тем или иным средним и даже опытным литераторам, методично разрабатывающим ту или иную «актуальную тему» — никак не объясняют нам фантастического воздействия Островского на душевное состояние миллионов его современников. Не горячее и не холодное, выдержанно умеренное академическое литературоведение умеет обходиться с явлениями, в которых отстоялось, отложилось, спрессовалось долгое традиционное развитие, но оно не может схватить мгновенного сполоха, в котором рождается небывалое. Статистические литературопеды справедливы и осмотрительны, а их эмоциональные оппоненты несправедливы и неосмотрительны — те могут обжечься об истину — эти ее просто не ощутят.

Теперь о собственном опыте прибавлю: когда в 1966 году стали в печати появляться главы этой моей книги об Островском, а в 1971 году вышла и сама книга, — С. Трегуб выступил ее яростнейшим противником. Он дрался насмерть, потому что на дух не принимал мой подход. Между тем, наследники Н. Венгрова преспокойнейшим образом «переварили» мою книгу, кое-что в ней оспорив, а кое-что и взяв в «копилку». И хотя в первом случае реакция стоило мне куда больших жертв (во втором случае она мне, впрочем, ничего не стоила), — я убежден, что реальной была именно реакция С. Трегуба. И потому незабываемо ценной для меня. Это критик, прямо порожденный Н. Островским Его стиль соответствует предмету. Об Островском нельзя судить так, как судят о Гладкош или Паустовском. «Как закалялась сталь» написана на других скрижалях. Она содержит внутри себя новую норму, новый отсчет, новые литературные законы.

Волею судьбы автор не знал старых.

Считал ли он себя профессиональным литератором? И да и нет.

С одной стороны:

— Я никогда не думал быть писателем… Я совершенно сырой, я ничего не знаю…

Моя профессия — топить печки…

С другой стороны:

— Цель моей жизни — литература. Это роман, а не биография!

С одной стороны:

— Я использовал право на вымысел…

С другой:

— Я писал исключительно о фактах…

Во внутреннем драматизме этих противоречивых самохарактеристик отражается драматизм и парадоксальность самого явления Островского в литературу. Больше — это драматизм самой эпохи, парадоксальность ее новых законов.

В 1929 году журнал «Октябрь» печатает в разделе «Пережитое» автобиографию молодого красного бойца; жанр так и определяют: «обыкновенная биография». Это — «Школа» А. Гайдара.

За несколько лет до этого в серии «Труды Истпарта» появляются воспоминания комиссара 25-й дивизии. Это — «Чапаев» Дм. Фурманова.

Николай Островский впервые берет перо по заданию Истмола Украины записать материал для историков. («Истмол» — история молодежных организаций).

До 1932 года слово «писатель» не приходит ему в голову. Он садится за книгу, чтобы составить «воспоминания». Он делает «запись целого ряда фактов». Тарас Костров (очевидно в 1927 году) советует ему облечь историю «в форму повести или романа». В этот период «форма» для Островского — не более, чем грамотный язык; главная его забота — вовсе не жанр а верность правде, простодушное желание обрисовать действительных (и живых еще) героев, «указав все их недостатки и положительные стороны». Этим живым свидетелям и участникам Островский и посылает на отзыв свою работу (он везде пишет «книга», «труд», «работа», и даже потом, когда в журнале произносят слово «роман», Островский настаивает на менее литературном «повесть»). В первую очередь работу смотрят участники событий. И уж потом — «спецы» по литературным вопросам. «Спецы» по «форме».

В январе 1932 года, посылая «Как закалялась сталь» в журнал, Островский прилагает к тексту письмо, не предназначенное для печати: «Я работал исключительно с желанием дать нашей молодежи воспоминания, написанные в форме книги, которую даже не называю ни повестью, ни романом, а просто „Как закалялась сталь“».

Потом ему объясняют, что он написал — роман. И тогда с 1932 года презрительный термин «спецы» в его письмах и высказываниях сменяется уважительным термином «мастера». Начинается период профессионализма. Период бешеной учебы, лихорадочного чтения, яростного овладения «литтехникой». Но даже и потом, когда страх «корзины редактора» сменяется у молодого автора ощущением «победы», — в нем остается неистребимый суеверный пиетет перед мастерами и тайное опасение: «я — недоношенный писатель», «я — штатный кочегар», и изумление самому себе: «Петя, ты ожидал от меня такого виража?»