Лев Кассиль - Дело вкуса

Вместо того чтобы пригласить друзей на прогулку, они скажут: «Прошвырнемся» или «Двинули, похряем?» Человека, который чем-нибудь поразит их, похвалят: «От дает жизни! Силен, бродяга!» Зовя вас в столовую, они предложат: «Аида порубаем щец!» В ответ на разумный товарищеский укор тотчас же последует презрительное: «Ах, рыдаю». А если подобному речетворцу, а вернее, пустобреху сообщат что-нибудь немаловажное, всех касающееся, он немедленно отмахнется: «Мне все это-до лампочки!»

Замечал я, что иногда употребление нарочито грубых, жаргонных словечек вызывается скрытой застенчивостью, которая свойственна ребятам, из скромности чурающимся громких слов. И вот тогда, вместо того чтобы сообщить, скажем, о дружной и успешной работе бригады, вам бросят: «Да, уж вкалывали на всю железку!»

Видно, мнится таким ребятам по простоте душевной, что они ушли от ходовой, казенной формулы и нарочитой суровостью заслонились от чрезмерных похвал. Но большей частью, если вдуматься как следует, всякие эти нарочитые небрежности речи, все эти «вольные словечки» не что иное, как те же шаблоны, от которых мертвеет живая душа слова.

Они порождены или ложным стыдом, заставляющим человека прятать свои искренние чувства, или погоней за мнимой оригинальностью и боязнью показаться банальным, или штампованным острячеством, а чаще всего неумной потугой заявить свою независимость при всех обстоятельствах. Но разве самостоятельное мышление, уверенная свобода человека, с умом и душой делающего свое дело, не терпящего благостно-умильных словес, выражаются подобными словечками, назойливо рядящимися в грубо простецкую форму, а бывает, и в откровенно хулиганские штампы?

Где-то, возможно, при известных обстоятельствах и в определенной обстановке такие слова были впервые произнесены и к месту, соответствовали, допускаю, какому-то настроению, особым условиям, при которых они звучали даже как меткие и находчивые выражения. Но потом они были подхвачены людьми, у которых собственный запас слов весьма скуден, а желания прослыть остроумным и всему на свете цену знающим — хоть отбавляй! Так и возникает невзыскательны!»!, малоопрятный строй речи, пошлая манера и дурная привычка придавать во что бы то ни стало наплевательский тон разговору о многих серьезных вещах, требующих строгих, скромных слов.

А ведь словесный мусор рано или поздно, если человек вовремя не избавится от него, s конце концов засорит и душу. Хорошо еще, если подобное увлечение жаргоном было преходящим, ну просто временной данью моде. Но ведь постепенно это может стать привычной сущностью человека, постоянным ощущением, что нет для него ничего в мире святого. И тогда уж ему действительно все будет, как выражаются сами любители жаргона, «до лампочки»…

В самом деле, может ли, скажем, человек, искренне полюбивший девушку, даже в своей интимной мужской компании говорить о ней, что она «девуля — класс! На большой с присыпкой! Своя в доску на все сто…»? Право же, не скажет он так, если по-настоящему, искренне и уважительно любит.

Тут я уже заранее слышу упреки в адрес некоторых молодых писателей, которые, мол, пропагандируют в своих произведениях жаргонные словечки. Да, для таких упреков, к сожалению, есть достаточно много поводов. Действительно, в книгах иных молодых, одаренных писателей некоторые персонажи злоупотребляют выражениями, которые я приводил выше. Авторы объясняют это стремлением жизненно правдиво нарисовать того или иного героя, передать определенный, живой колорит, часто необходимый для создания атмосферы, в которой живут изображаемые люди.

Но дело тут, конечно, в чувстве меры. И надо помнить, что не всякое лыко, путающееся у нас в обиходном просторечии, должно обязательно лезть в строку. Здесь, разумеется, необходимы художественный такт, точный вкус, взыскательный и умный отбор. Без этого писатель оказывается во власти языкового натурализма, отвратительного, как и всякий другой натурализм в искусстве. Истинный художник умеет передать живую, ершистую, может быть, иной раз и режущую слух речь избранных им персонажей смело, точно, правдиво, не щеголяя чересчур смачными оборотами, но искусно воссоздавая жизненность передаваемых интонаций.

Теперь возвратимся опять к тому, о чем мы говорили в начале главы, — к словам и словечкам. Ужасно, когда гулкие, пустопорожние словеса звучат с общественной трибуны, в газете, в воспитательной работе, в пропаганде.

Становится очень обидно за большие, хорошие слова, которым надлежит выражать понятия самые дорогие, самые важные, а подчас и священные для нас. Нельзя швыряться ими как попало! Вспомним-ка, что в прежнее время в семьях верующих и в старой школе ребятам запрещали божиться и вообще, как тогда выражались, употреблять имя божье всуе… Что же, в этом был свой регон, свой смысл! Осуждались бокгба, злоупотребление всякгши словесными формами, приуготовленными для мслигвы и торжественных случаев. Тем самым оберегался священный для религиозно настроенных людей смысл высокого, «божественного» слова.

У нас, у советских людей, давно уже выработались свои собственные и притом весьгла высокие представления обо всем, что является сутью и смыслом нашей жизни. Она заполнена дружным всенародным трудом и уверенно устремлена в будущее. А будущее это, как мы непоколебимо убеждены, станет коммунистическим, то есть отвечающим самым лучшим, самым заветным помыслам человечества.

Было время, когда нам приходилось впервые на весь мир, перешибая злобный вой к крик наших недругов, на каждом шагу и во всеуслышание заявлять о своих идеалах. Как писал Маяковский, требовалось переорать и вьюги, и пушки, и ругань. Октябрьская революция придала этим идеалам глубокую реальность и открыла впервые в истории путь к тому, чтобы они восторжествовали, стали бы новой, прекрасной формой существования миллионов людей. И нет ничего удивительного в том, что в народный язык, в повседневную речь, в домашний обиход и уличный говор запросто вошли высокие, прекрасные слова о революции, о свободе, о труде, о творческом энтузиазме масс. Эти полные вдохновляющего смысла, веские и звучные слова насытили и поэзию нашу. Они поныне остались дорогими для нас, и мы произносим их с гордостью и уважением, когда речь идет о делах значительных, о явлениях важных, волнующих, требующих веских и звучных формулировок. И не вина таких слов и понятий в том, что их слишком часто и совсем не к месту произносят кое-какие записные ораторы…

Иногда такие ораторы очень любят шумно распространяться, например, на тему о подвиге, не вникая, по существу, в смысл этого гордого и требовательного понятия.

Выполнит, скажем, завод план производства, то есть сделают честные люди то, что им полагается сделать за установленный срок, — вместо того чтобы сердечно поздравить хорошо, добросовестно выполнивших свой прямой долг тружеников, бюрократ-говорун называет их всех чуть ли не героями-подвижниками, кричит, что совершен подвиг.