Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #9

Полное ощущение, что я пришел из вечности, из глубины тысячелетий, а если сюда добавить то, что и впереди вечность, то кто я? Как всё понять? Ведь именно в этом бегущем времени, как в течении реки, я барахтался, считая, что живу в настоящем. Но нет настоящего времени, даже начало этой строчки уже в прошлом.

И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нам нелегко было жить в перевёрнутом мире, где властители умов, происшедшие от обезьяны, и нам внушали, что и мы так же ведем родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как при таком диком, навязанном нам мировоззрении мы ещё сохранились, просто дивно. Бог спас, другого объяснения нет.

К концу жизни осталось выполнить завет древних: познай самого себя, и завет преподобного Серафима: спасись сам, и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я такой, а не другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так. Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришел фотографироваться на Доску почета. Совершенно из непонимаемого взрослыми упрямства я не иду и не фотографируюсь, а проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и как-то втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше то же самое. Из упрямства я начинаю плохо учиться и в старших классах остаюсь даже на осень и заканчиваю школу с одной четверкой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок - ухожу от чистой, уважаемой работы журналистом в слесари-ремонтники. Могу не идти в армию, но ухожу на три года. После первого года могу остаться в сержантской школе, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру - ухожу. На телевидении совершенно "фруктовое положение" - на работу не хожу, пишу сценарии, да за них ещё и получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность - через два года ухожу в полную нищету на творческую работу. Возглавляю толстое издание с личным водителем, секретаршей и вертушкой - и вновь ухожу в полную неопределенность. Преподаю в Академии - вновь прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, всякий раз взбрыкиваю, когда чувствую, что надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.

Но это всё внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, он был мне скучен. Стал было заниматься политикой, выступал, и много выступал. Идешь по Москве: Кремлевский дворец съездов, Колонный зал Дома Союзов, Зал заседаний храма Христа-Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах. И всё оказалось скучным и ненужным. Почти. Что-то же удавалось. Но эта тягостная необходимость звания народного заступника, к которой я никогда не стремился, но которая оказалась необходима, убивала во мне меня. Оказывается, я бежал не от должностей, увы, от людей. Одиночество всё более было в отраду.

В самом процессе писательства только оставалась ещё радость. Но такая краткая, так быстро проходящая. Ну прочли, ну перечли, ну забыли. Что ни скажи, что ни напиши, всё булькает в черную воду бегущего времени и им уносится в забвение. Что мы можем добавить к высоченной горе написанного? Уже и печататься стало неинтересно. И если бы ещё и читатели меня бросили, я бы с радостью швырнул с этой горы свою исписанную бумагу, а за ней - и чистую. И долго глядел бы вслед этим черно-белым птичкам.

Лет тридцать шел я до этих веселых мыслей, лет тридцать назад исповедался и причастился. Тогда-то и понял: искать больше нечего, всё найдено без меня, мне осталось одно - уйти от безголового огромного стада людского и войти в единственно живое в этом мире, в малое стадо Христово. Это главное. Остальное - суета. А как войти? Для монастыря я не созрел, а может, по годам, перезрел. Но и в одиночку тоже не спастись, это гордыня. Поборолся с искушениями от плоти, от мира - хорошо, но впереди третья борьба - с нападениями от диавола. Тут-то все мы без Божьей помощи побораемы.

После размышлений и советов с умными людьми, в число коих первыми вошли монахи и батюшки, я все-таки решил направить стопы в монастырь, жить вначале хотя бы не в нем, но рядом. Жена моя, человек глубоко верующий, меня одобрила. Итак, я решился хотя бы год обойтись без Москвы, скрыться в благословенных просторах России. Но не в какой-то землянке, не в лесу, а в селе.

Церковь, книги, простая пища, молитвы. А там посмотрим. По своей простоте, которая нынче граничит с глупостью, я не скрывал намерения уехать. Именно в это время приблизился ко мне доброжелательный мужчина, я его и раньше встречал на патриотических вечерах, он говорил о знакомом ему месте в далёких северных пределах, таких далёких, что туда трудно добраться. Что ни газа там, ни водопровода. Зато лес, поляны, родники. Избы, благодаря демократии, брошены и гибнут, кто сейчас туда поедет? Они вообще все теперь по цене дров. То есть там меня никто не достанет и прочее. А ему там от дальней родни достался дом. Вот ключи. Считай этот дом своим и живи в нём хоть всю жизнь.

Я походил-походил по столичным проспектам, подышал атмосферой мегаполиса и решился. Напоследок, перед поездом, выкинул в урну Ярославского вокзала сотовый телефон, как последнюю связь с покидаемым миром.

Мужчина предупреждал меня, что туда и никакой автобус не ходит, что надо будет взять частника. Так и вышло. И частника искать не пришлось, он сам ко мне подскочил, прямо к вагону. Будто именно меня и ждал. Машина у него была везде проходящая, то есть внедорожник. Внутри был прекрасный запах соснового леса. Я скоро задремал. Но кажется, что тут же и проснулся.

- Мы на месте! - сказал то ли мне, то ли кому-то водитель.

Село было небольшое, безлюдное, заваленное чистейшим снегом. Частник посоветовал мне спросить в магазине, где дом, который мой, и сразу уехал. Магазин был маленький, типовой, шлакоблочный, то есть в нём было

холодно. Продавщица непонятного возраста, закутанная во много одежд, показала направление.

- Вы что, в нем жить будете? Так-то он крепкий.

Я побежал чуть ли рысью: это же дом, приют спокойствия, молитв, трудов. Дом среди русского пространства! Я его сразу полюбил. Такой аккуратный, три окна на улицу, земля под окном, одворица. Двор крытый, хлев, сарай, баня. Как я понимаю, счастье - это или полное отрешение от всего земного, или же, если такое не под силу, то обладание желанным земным. Первого я не заслужил, а на второе надеялся. Мне хотелось вдали от Москвы, заботящейся только о себе, но насквозь пропитанной болтовней о спасении России, забыть ее и просто пожить по-человечески. Своими трудами, может быть, даже показать пример трудов во славу Божию и российскую. И в самом деле - хватит разводить говорильню, надо что-то делать. Делать! Не языком, а руками. Вот это - моя земля, и моя цель - не дать ей одичать, зарасти, показать, что может русский мужчина, если ему не мешать. А здесь - кто или что может мне помешать?