Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10

Я оглянулся на свою спасительницу избу, она сияла всеми огнями, как московский вокзал, как пароход "Титаник", ещё не подозревающий о скором крушении.

В комнатах уже оттеплило, стекла в окнах запотели, пар от дыхания уже не слоился облаком, не осыпался на пол инеем. Жена спала, чему-то улыбаясь и пришептывая. Нагнулся, чтобы подслушать, и ничего не понял. И не стал будить, рассказывать о внезапном явлении. Мало ли чудес бывает на земле, и лучше, если бы их случалось поменьше.

…Насулят коварники чуда, а потом расхлёбывай, казнись всю оставшуюся жизнь, что снова попался на сладкие коврижки. "Гайдаровщина" наобещала райских перемен, схватила упавшую власть, а теперь с ухмылкою подтыкивает нас, грешных и сирых: де, куда смотрели, снова, как при советах, "халявы" захотели? А бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Не жизнь устроили народу осмелевшие и обнахалившиеся пересмешники, а наказание: затянут на горле удавку и приотпустят, дадут хватить воздуху.

…И оттого, что "амфисбены" знали глубинную сущность затеянного, но скрывали её от народа, их перемены особенно трагичны и гнусны.

Жене действительно приснился сон. Почти вещий.

Ходили по Москве слухи, что Ельцин — пьяница, неврастеник, пытался вскрыть себе вены, когда погнали из Политбюро, во хмелю буен, нравом — самодур, типичный городничий из "Ревизора": чего хочу, то и ворочу; пробовал утопиться, ещё не будучи при российской власти. Любит подхалимов, всех, кто глупее и подлее его, пирожки супруги Наины Иосифовны и "хазановщину" (не путать с "Хованщиной").

Помню, сидим поздно вечером у телевизора в Доме творчества в Переделкине, прибежал какой-то мужичонко из писателей и кричит: "Ельцин в пруду тонет! Пойдемте спасать!" И убежал. Наверное, из тех "верблюдов", кто станет в будущем его оруженосцем (может, Приставкин или Попцов, Евтушенко или Коротич). Утром рассказывали уже в подробностях, дескать, шёл Ельцин с букетом цветов к своей любовнице, заблудился, и леший завёл его в тряс. Стоит по колени в воде и вопит на всю округу, как оглашенный: "Спасите!" Подручники-демократы, кто тащил Ельцина во власть на горбине с большой выгодой для себя, заверещали со всех подмостков, что на русского трибуна и вождя чекисты устроили западню, сбросили с моста в реку. Но Бог, дескать, не дал погубить злодеям надежду нации. Вскоре "вождь" укатил в Америку, облетел трижды Статую Свободы и подписал тайный сговор, закрепив его масонской печаткой. Но мы не знали, глядя на дебелого и моделого, объевшегося беленою честолюбца с седою гривой и повадками уездного купчика, проматывающего отцово наследство, что этот ретивый мужик уже серьёзно болен, и внутри его тлеет погубительная хворь. Ему бы цветики разводить, а он за власть так страстно ухватился всеми восемью пальцами -и клещами не оторвать.

И вот жене привиделся вещий сон со всякими приключениями. Длинный сон, и начало его я пропущу… Дескать, Ельцин, больной, дряхлый, бредёт, едва переставляя ноги, и, завидев Евдокию (мою жену), взмолился, чтобы она помогла ему куда-то дойти. До своей тайной цели? И ей стало жаль больного человека, и она подставила ему плечо, и они поволоклись к неведомой цели, куда непременно надо было попасть Ельцину. И вдруг они очутились в предбаннике какой-то огромной бани, внутри мылся народ, очищался от нажитой грязи, соскабливал с себя немощи, а Ельцина туда почему-то не пустили, а оказался он посреди глубокого бассейна, наполненного водой, на огромной сковороде, стоящей на каменной тумбе. Видимо, та сковорода была раскалённая, потому что несчастного корчило и мучило, и Ельцин снова взмолился, чтобы его спасли… "Но что я могла поделать, — рассказывала жена, — если бассейн этот широченек, и никак на ту сковороду не попасть, у меня ни сил нет таких, ни возможностей, хотя бы руку протянуть. Но вижу, что корчит и мучит его, такие у Ельцина несчастные глаза, он так молит меня о помощи, что я заплакала жалеючи".

"И чего его жалеть? Придумала, кого жалеть, — сказала соседка Зина, выслушав сон, и сурово свела губы в нитку. — Нашла, кого жалеть. Огоряй, серый валенок. У него совесть с пупком обрезали. Его бы (Ельцина) надо на Красную площадь привесть, чтобы все видели, каково ему ответ держать".

Как странно вспоминать, когда Зины уже в живых нет, а она вся в памяти, как в зеркальце, и каждое слово, брошенное впромельк, нынче обретает особую глубину и живость, которые не ощущались прежде серьезно, но проскальзывали мимо сознания, словно деревенская побрехонька.

И вот в свой черед подошли гонки в президенты: кто власть ухватит. Я говорю Зине, дескать, голосуем за Зюганова. А старушка рассвирепела вдруг: "Ага, придет твой Зюганов к власти, пенсии у нас отберет. Коммуняки проклятые, хорошего человека Вавилова сгноили в тюрьме". И такое отчуждение в её глазах ко мне, такой необычный сердечный холод в словах, словно бы через меня новые несчастья поселились в её дому, будто это я погубил прекрасного человека Вавилова, о коем прежде в деревне веком не слыхивали. Это телевизор — "машина кретинизма" — надудел в уши наивной русской деревне, в которой издревле любое слово сверху берётся на веру.

С одной стороны, тётя Зина вроде бы искренне ненавидит Ельцина, но с тайным оттенком сказочной надежды. Ведь от ненависти до любви один шаг: "А вдруг опомнится огоряй, возьмётся за ум, и всё само собой утрясется, вернется назад, и хлеб снова будет стоить четырнадцать копеек, а русская колбаса — два восемьдесят. Знать, не последнего ума человек, если в Кремль заехал средь бела дня не на таратайке навозной, а на белом коне… А от Зюганова ждать нечего, раз власть "коммуняки" сами отдали, да в позор и разруху кинули всё крестьянство, а связываться с ненадёжными людьми, что сами от власти отступились, — это последний сухарь из своего рта вынуть и отдать чертям поганым, что уселись на шею ярмом… "

Так примерно размышляла старуха, раскладывая на свой бабий лад политический пасьянс.

Понадобилось кому-то крепко обнадёжить Ельцина и повязать обязательствами по рукам и ногам, чтобы этот своенравный, честолюбивый человек полез на танк. Да, спасительные ворота в американское посольство были распахнуты на всякий случай, но ведь до того лаза-перелаза в блистательный демократический мир надо ещё добраться, если бы случился всей фанаберии карачун, когда бы ребятам из спецназа была дана команда на решительный отстрел. Но те "форосские затворники", кто в августовские дни отдавал подобные приказы, были уже надёжно прикуплены мировым банком, и рыла обросли густым пушком…

Да, поджилки тряслись, но и какую натуру надо было иметь, чтобы ухватить жар-птицу за перо; ведь не убоялся, полез Ельцин в августе на услужливо подогнанный танк, как на пьедестал, показал характер, сыграл ловко поставленную сцену победителя, покрасовался перед задурманенной публикой с глумливо-диковатой ухмылкой, де, "мне всё по барабану", пряча скользкий страх, что вот сейчас, в самом зените долгожданной славы, пуля снайпера продырявит затылочную кость. Такая минута в судьбе человека, да и всего государства, дорогого стоит; кто-то воспарит от обещанного, но больше того народа очень скоро очнутся от сладких грёз, мучительно застонут, прощаясь с близкими, иль горестно воспла-чут, проклиная тот хмель. Мал кусочек свинца, но и медведя завалит. Ведь на голову не натянешь бронежилет. Но после, что бы ни гоношил Ельцин на глупую пьяную голову, какому бы чёрту ни подпевал, какому бы бесу ни кланялся, многие русские против воли долго тешили в памяти то победное зажигательное (обманчивое) чувство, от которого по-иному мыслилась грядущая жизнь: дескать, "ну и пройдоха, ну и плут, на хромой козе его не объедешь, ну и атаман, пальца в рот ему не клади — откусит! С таким и в разведку нестрашно пойти".