Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10

Но увещевания помогают слабо. Вещь уже стала моею, приросла ко мне, как любимая рубаха к хозяину.

Мёрзлый череп земли, притрушенный травяной ветошью, купол тёмного звёздного неба, внизу под ногами едва угадывается бельмо ещё не вскрывшегося ото льда озера, и от заберегов наплывает влажное дыхание воды-снежницы, странное чмоканье, всплески щуки-икрянки. Сбоку — кладбище, поросшее сосняком, фонарь молельщика вырывает могильный деревянный крест, похожий на голого человека, сполохи серебристого призрачного света плывут над погостом и оседают в сыром ольховнике.

А кругом на многие вёрсты — погружённые в ночь леса, и откуда-то издалека, как из-за крепостной стены, доносится угрозливый лай деревенского полкана… От деревеньки Часлово на холм по извилистой тропе мимо лесной часовенки, мимо кладбища неспешно, подмигивая, всползают огняные сверкающие жуки. И вот можно различить платок шалашиком, стянутый на горле хомутом, обвисшие плечи, косенькое старое тельце, белый узелок с пасхальной стряпнёю. Вот из-за лесных засторонков прибывают, с заозерья, из всех деревнюшек, когда-то приписанных к этому приходу в селе Воскресение, где прежде была церковь, потом сгорела от молоньи, и вот остались от неё лишь три могутных камня, на которые уставщица тетя Нюра поставила дворовый фонарь с прикрученным фитилем и бадейку с просяным веничком и освящённой водою, привезенной накануне из церкви. Ветхий требник, обёрнутый в целлофан, она бережно прижимает к груди. Поклонницы становятся в круг, как посвящённые, ставят у ног фонари, раскрывают пасхальные дары: крашенки, батоны, баранки, куличики. Мужей нет, они в ямках за кладбищенской оградой — Господь прибрал. Скоро и бабеней не станет, туда же отъедут; нынче одна забота, чтобы привёлся ко времени транспорт и отвёз. И этих четырёх деревень не станет, на этих же годах вышают, превратятся в однодвори-цы, и тёмные власти в Москве сотрут их названия с карты России, а вместе с ними утянутся в нети судьбы человеческие, страсти, заповеди и родовые предания, и ничего похожего уже никогда не появится на земле-матери; может, и родится что-то новое, может быть, краше в сотни раз, но будет уже иное, совсем не то.

Двадцать огней поднимаются с холмушки слабосильными ветхими столбами в небо, но куда им поспорить со звёздами. Те, малеханные, чуть больше просяного зернышка, но неугасимые; они зазывно поют сладкие стихиры и пугающе тешат редкий робкий взгляд населыниц.

Уставщица не начинает службы, ещё ждёт кого-то, задирая рукав фуфайки, взглядывает на часы. Нет у неё ни просвирок, ни ладана, ни угольков, ни кадиль-

ницы, чтобы напустить пахучий сладкий дымок на богомольниц, ни свечек, чтобы возжечь на крестный ход, а после выставить на могилки родных. Лёгкий колкий морозец, разбавленный сосновым настоем и киснущей лесной травою, продирает грудь, неожиданно вселяет торжество и умильность. Невольно шаришь глазами по небу, отыскиваешь там Божью тропинку и Христа, который должен спуститься с алмазной горы на землю. Может, он уже за околицей, вон за той дремлющей в темноте опушкою, сидит на поваленном дереве, опершись на ключку подпираль-ную, и ждёт наших умилённых гласов. Взгляд теряется, устаёт шарить по безмерному океану; Храм небесный огромен, и не хватает сил, чтобы объять его во всей полноте, недостаёт ума, чтобы проникнуть в его глубину, — такова человечья малость. Если уж звезда с маковую зжернинку, так что есть ты, грешный? Миллиарды людей вот так же смотрели в небо и до меня, и так же до озноба продирала их оторопь.

Твердь небесных стен, в которые, кажется, можно упереться руками, вытоптанная до кремня пустошка-алтарь, в центре его — невидимый престол, вокруг которого встали двадцать бабиц, а кладбище — придел. Вот точно так же и две тысячи лет тому назад стояли бабени на лесной лужайке, на пустошке иль на бережине возле реки, на угоре, иль деревенской площади, домогаясь от Всевышнего любви и милости… А где-то в престольной сияют огнями сотни храмов, в тяжёлых златокованых ризах молятся за Россию архиереи, и под гнётом лет и изнурительной поститвы никнет долу, но пытается выпрямить выю монах-патриарх, кидает с амвона прощающие взгляды на сановных, немотствующих сердцем гостей, которым президент нынче повелел быть на Пасхальной службе… Так, может, и не нужны красно-украшенные, благолепные храмы? Да нет… Русский человек без красоты не живёт, и если её нет здесь, под сводом пасхального неба, то каждая из беззавистных бабенок верно знает, что за неё молятся в тысячах русских церквей.

Женщины терпеливо ждут, не подтыкивают уставщицу.

"Слава Богу, мураш ожил, теперь и нам оживать придётся", — дремотно говорит соседка Зина.

"Ага… И жить не давают, и помереть не велят… "

"Хозяина доброго нет. Чтоб турнул за шкиряку — да и на солнышко, распова-дились. Мафинозия, вор на воре. Одни тащат, другие подметают, что осталось ещё, третьи на стрёме. Паразиты… "

"Прошло время молоко ложками хлебать, настало время молоко шилом ес-ти…"

Тут из-под горы, тяжело пыхая, взошёл мужик в пыжиковой шапке и кожане. Луч его фонаря резкий, широким клином шарит по небу, сметывается по нашим лицам. Глаза у поклонника по-собачьи грустные, похожи на чёрные пустые колодца. С месяц назад у него в престольной зарезали единственную дочь, и несчастный пришёл к озеру с тайной просьбой. Встал позади круга, скрестил руки на груди: ещё не научился молиться. Уставщица встрепенулась, развернула служебник и стала, запинаясь, тянуть канон. Мужик за моей спиною загулькал горлом, застонал. Я оглянулся: из выжженных горем глаз сочилась влага.

"Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от Лица Его ненави-дящии Его… "

Вдруг ощутимо посветлело, будто свет истёк из черепа земли, но небо с краями налилось кипящим мраком, и звёзды раскалились добела. Уставщица пошла по кругу, брызгая с просяного веничка на наши лица и дары. Будто робея, привыкая к голосу, затянула фальцетом: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… " Старенькие подхватили возглас вразбродицу, с пением потянулись ко кладбищу и, распахнув ворота, затерялись средь могил; мигали фонари, призрачно завивая кольца меж холмушек, озаряли на миг кресты, подолы елей и корявые стволы сосен. Я подождал соседку. Увидал, как качается дворовый фонарь, огибая кресты, приближается ко мне. У бабени плат сбит на затылок, красная нейлоновая куртка съехала с плеч, на ногах хлябают голенищами оранжевые сапоги.

Мы спустились к часовне, окунулись в сырой елушник и в ольховый чащин-ник, чавкая в болотине сапогами, подобрались к потаённой молельне. Отломили от белого батона (вот и тело Христово), зачерпнули кружкой из замшелого колодца святой водицы (вот и кровь Христова). Поели, запили, ненадолго притихли, вглядываясь в ночную мрачную чищеру, словно бы оттуда и должен прибрести к нам Сын Бога.