Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2009 #3

Глебка прижался к забору с ржавой железной вязью, прибился к кирпичному, красному, осыпающемуся столбу и плакал навзрыд, и тогда кто-то тронул его за плечо.

Он вздрогнул, обернулся, увидел незнакомого старика. Одет тот был точно нищий — в замурзанную ветхую телогрейку, какие-то серо-буро-малиновые штаны, в кирзовые сапоги, которых никто уже не носит даже в самой непутевой деревне. Как будто человек этот вышел не из-за угла, а вообще из другого времени, может быть, даже из далекодавней войны, про которую показывают кино по телеку. А глаза у него были светло-голубые, совсем молодые, мальчишечьи и глядели на Глебку весело, даже восторженно, точно этот старик неожиданно встретил вдруг сына своего или внука. Но сказал старик совсем не совпадающее с выражением своего лица, хотя и успокаивал:

— Ты, сынок, не горюй. Еще не такое испытать придется. Потом, все так же радостно улыбаясь, проговорил:

— Ты о другом думай. За что будешь в своей жизни. За кого. Кого любить станешь. Кого жалеть. Почему.

Был ноябрь, землю укрывал затоптанный грязный снег. А на старике не было шапки. Легкий ветерок слабо шевелил его редкие белые и короткие волосы — этакий легкий пушок.

Глебка подумал, что этот дедушка на кого-то очень похож, где-то он его видел. Но вспомнить не мог. Он подумал еще, что дедушкины слова довольно безрадостны, и почему же тогда он так весело улыбается.

Старик повернулся и пошел своей дорогой. Глебка подумал, ведь ему без шапки-то холодно.

— Нет, — ответил старик, будто услышал Глебкин вопрос. И прибавил: — А брат твой жив, понял?

Глебка бессильно поник в своем углу — между кованой решеткой и старинным столбом.

— Потому и улыбаюсь! — повысил голос старик, не оборачиваясь И развел руками, удивляясь, как не поймет малец такого простого. Глеб опустил голову — всего-то на какое-то мгновенье, а когда поднял, дедушки уже не было, хотя до поворота тут было еще метров пятьдесят, не меньше.

Он вскочил и побежал вдогонку. За углом тоже никого не было. И никаких следов на снегу.

Впрочем, снег был лежалый. Ничьих следов не разберешь.

Сначала Глебка просто не мог прийти в себя. Постоял на углу, помотал головой, потом пробежал еще квартал, вправо — может, дедушка как-нибудь быстро прошел. Никого не было.

Вернулся домой, хотел сразу рассказать бабушке про радостного старика и про то, что он сказал о Боре, но передумал. Как-то получалось несерьезно, что ли… Ведь если уж на то пошло, Глебка должен был того дедушку расспросить как следует, узнать, откуда у него такие сведения, а он молчал, только слушал, как будто загипнотизированный, и все.

Да может, ему старик этот просто примлился? Бывает же с людьми и не такое.

Глебка уж и себе не верил — да было ли это вообще? Поначалу он ходил по городу, привередливо вглядываясь в каждого старика. Однажды даже вроде как в розыск пустился — после школы, не снимая ранца, стал заходить всюду, где народу побольше, — в магазины, в сбербанк, на почту. Расспрашивал и близкую ребятню — не встречали ли, мол, такого-то и такого? Никто не встречал. Только тогда Глеб, вовсе и не собираясь этого делать, как-то вдруг, будто кем-то подталкиваемый, рассказал про старика бабушке. Прямо там, у нее в кухонном закутке. Бабушка перестала кашеварить, выключила все конфорки и уставилась на Глебку. Потом глаза ее наполнились слезами. Отирая их тыльной стороной ладони, она бормотала:

— Не может быть! Не может быть!

— Так что ты думаешь? — допытывался Глебка. — Куда он подевался, а?

— Куда, куда! — невнятно отвечала она. — Туда же, откуда явился.

— А явился откуда?

Она махнула рукой, отвернулась, затряслась, спросила — то ли Глебку, то ли себя, то ли неведомо кого:

— Но как же жив-то? Ведь схоронили!

Это она говорила про Борика, и Глебка тысячу раз это же спрашивал — как же жив-то, если… И сам он, Глебка, бросил в могилу пригоршню земли?

В общем, рассказал он бабушке про старика с веселыми глазами, но легче не стало. Ничего, кроме бабушкиных слез, округлившихся глаз, испуга, недоумения. Но такого и у него самого было — хоть отбавляй.

Еще одна забавная мелочь в тот день ему показалась. Выйдя из кухонного закутка, Глебка меланхолично, все еще думая о загадочном старике, подошел к старому их зеркалу в полный рост, которое бабушка звала странным словом "трюмо", и погляделся в него. Он, конечно, и раньше в зеркало смотрелся, особенно когда собирался на утренник в школе, потом — на вечер, и зеркало исправно отражало сначала ребенка, потом отрока, как сейчас. Ничего особенного — зеркало как зеркало, и мальчишка как мальчишка — отражается в стекле, да и только.

Но тут произошло нечто странное. Может быть, первый раз в своей жизни Глебка не просто глянул в зеркало, поправляя челку или осматривая пиджачишко, а вгляделся в собственное лицо.

Он даже отшатнулся: мальчишка, который смотрел на него из зеркала, был страшно похож на старика, возникшего невесть откуда. Только мальчишка не улыбался и был мальчишкой, а не стариком. Но черты лица, но глаза, нос, уши — были один в один.

Будто на Глебку смотрел Глебка же, который, постаревши, без труда может стать дедом, встреченным у барского парка.

Он поморгал глазами, но ничего не менялось. Были они поразительно похожи — мальчик и старик.

Глебка чертыхнулся, помолчал и отправился к крану, чтобы сполоснуть разгоряченную голову: примлится же такое, ей-Богу!

Прогнал ли он из своего сознания это событие? И да, и нет.

Да — потому что и правда всё это походило на какое-то видение. Ведь Борис лежал неподалеку, на кладбище. Когда Глебка приходил — один или со старшими, он всегда чувствовал себя в каком-то полусне. Разглядывая фотографию брата на красной, хотя и без звездочки, тумбе, понимал, что это и есть правда, а странная встреча — что-то совсем другое, непонятное.

Несколько раз с ним увязывалась братовня — Петя, Федя и Ефим или Аксель, давно вышедший за пределы акселерации, или Витька Головастик, здоровый теперь бугай. Стояли молча, вздыхали, произносили пустые междометия — "ох" да "ах", хлопали Глебку по спине или плечам — выражали сочувствие. Выпивали.

ем дальше убегало время, тем больше Глеб раздражался этим сочувствием. Поначалу стала слышаться в этих словах и жестах какая-то обязательность, потом — не то чтобы неискренность, нет, а какая-то сухость, даже усталость от этой обязательности — непременно идти сюда, печалиться и делать скорбный вид.

Вот что стал чувствовать Глебка: они делают вид, эти разлюбезные дружки! А что: жизнь сделала необратимый поворот, Борика уже нет, горько, но что делать, все там будем — и горе под такие вот приговорки превращается сперва в печальный ритуал поклонения, а потом и вовсе осыпается, как пересохшая штукатурка, оставляя лишь арматуру — железные прутья, скелет жизни. Но как же он безобразен!