Владимир Пронников - Японцы (этнопсихологические очерки)

Ежедневно мы теряем – и не можем не терять – много времени на еду, удобства, сон, разговоры и ходьбу. А в те немногие минуты, что остаются свободными, мы теряем время, делая бесполезные вещи, говоря о чем-то бесполезном и размышляя о бесполезных предметах; это – самая большая глупость, ибо так уходят дни, текут месяцы и проходит вся жизнь.

Если человек, которому перевалило за сорок, иногда развратничает украдкой, ничего с ним не поделаешь. Но болтать обо всем, ради потехи разглагольствовать о делах, что бывают между мужчиной и женщиной, ему не подобает. Это отвратительно.

Говорят ведь, что тяга ко всему редкостному, стремление противоречить есть несомненный признак людей ограниченных.

Искусства, в которых мастерство пе достигнуто и к пятидесяти годам, следует оставить.

Много есть в мире непонятного. Непонятны, например, причины, по которым находят интерес в том, чтобы по любому поводу первым делом выставлять сакэ [23] и принуждать напиваться им.

Хотя сакэ и называют главным из ста лекарств, все недуги проистекают от него.

Ведь проповедовал же Будда, что «тот, кто, взяв вино, поит другого человека, в течение пятисот перерождений родится безруким существом».

Но, несмотря на то что мы считаем вино таким противным, бывают случаи, когда и самим нам трудно от пего отказаться.

Человек – душа вселенной. Вселенная не имеет пределов. Отчего же должны быть отличны от нее свойства человека? Когда ты великодушен и не ограничен пределами, твоим чувствам не мешают ни радость, ни печаль, и люди тебе не причиняют вреда.

Когда мне было восемь лет, я спросил отца:

– А что такое Будда?

– Буддами становятся люди, – ответил отец.

– А как они делаются буддами?

– Становятся благодаря учению Будды, – ответил отец. И снова я спрашиваю:

– А того Будду, который обучал будд, кто обучал?

– Он тоже стал Буддой благодаря учению прежнего Будды, – опять ответил отец.

Я снова спросил:

– А вот самый первый Будда, который начал всех обучать,- как он стал Буддой?

И тогда отец рассмеялся:

– Ну, этот либо с неба свалился, либо из земли выскочил. Потом отец потешался, рассказывая об этом всем:

– До того привяжется, что и ответить не можешь.

Известной витиеватостью мысли характеризуется вся японская поэзия. Такая характеристика в наибольшей степени относится к поэзии феодальной эпохи. Между тем именно эта поэзия впервые наиболее глубоко отразила многие затененные уголки японского национального характера. Дело, вероятнее всего, в том, что в те далекие времена душевное содержание и поведение японца во многом были идентичными. Поэты того времени, наблюдая за жизненными перипетиями людей, могли довольно адекватно изображать их внутренние переживания, что стало трудно делать в эпоху капитализма, когда люди столкнулись с необходимостью хитрить и изворачиваться. Вот как в прошлом поэзия отражала мироощущения японцев [98].

Минамото Санэтомо (1192-1219)

Песня о сердце в глубине сердца

Где боги живут?

Где обитают будды?

Ищите их

Только в глубине сердца

Любого из смертных людей.

Песня о «пути» жизни

Этот мир земной -

Отраженное в зеркале

Марево теней.

Есть, но то скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет.

Думы о людях, впавших в нищету

Так создан наш мир.

Ты есть, и достаток еcть

Какой ни на есть.

А нет ничего – значит, нет,

Cвой век протянешь – ни с чем.

Размышляя о своей греховности:

Только искры одни

Переполнили бездну неба…

Пламенеющий ад -

Нет для грешных другой дороги,

Как это вымолвить страшно!

Оно-но Комати (годы жизни неизвестны)

Печальна жизнь. Удел печальный дан

Нам, смертным всем. Иной не знаем доли

И что останется?

Лишь голубой туман,

Что от огня над пеплом встанет в поле.

Фудзивара Окикадзэ (X век)

Кого избрать в друзья на этом свете?

Быть может, верную сосну в Такасаго?

Но это ведь не друг

Моих времен далеких -

Таких друзей, увы, давно уж пет…

Мацуо Басё (1644-1694)

Поник головой до земли,-

Словно весь мир, опрокинутый вверх дном,-

Придавленный снегом бамбук.

Мы не будем далее воспроизводить шедевры японской классики. Читатель сам может обратиться к полюбившимся ему источникам. Здесь нам хотелось бы еще раз подчеркнуть мысль, на которую мы уже наталкивали читателя перед началом цитирования: а) «мы» и «они» имеют много общего; б) «мы» и «они» сохраняют различия. Со временем в общении с другими народами эти различия размываются, нивелируются и, хотя они полностью не исчезают, их антагонистический характер притупляется. Отсюда вытекает один главный вывод: «Надо общаться»

В настоящей главе речь идет об управлении. Подбирая заголовок, мы встали перед проблемой: какое употребить здесь слово, русское «управление» или японское «кэйэй». Однако после некоторых раздумий мы не взяли пи то, ни другое, а остановились на английском слове «менеджмент» (в его американском смысловом наполнении). Дело в том, что «управление» в современной Японии понимается как сплав классических концепций американского менеджеризма и японского традиционализма. Поэтому термин «менеджмент» здесь будет вполне уместен. Сами японцы, когда они ведут речь об управлении, также употребляют этот термин.

Английское слово «управление» (mаnаgеmеnt) происходит от корня латинского слова «manus» (рука). Первоначально оно относилось к сфере управления животными и обозначало искусство управлять лошадьми. Позже это слово перенесли в сферу человеческой деятельности и стали обозначать область науки и практики управления людьми и организациями. Японцы, считая себя учениками американцев, внимательно изучили все известные концепции менеджмента и… построили для себя свою собственную [267].

Теория и практика управления включают в себя два взаимосвязанных пласта – социально-экономический и социально-психологический. Применительно к конкретному государству или региону оба эти пласта пронизываются этнопсихологической спецификой. Таким образом, но своей структуре теорпя и практика управления выступают как паука и искусство, обладающие единством, несмотря на различие условий, в которых они проявляются. По своему же содержанию эти отрасли науки и практики, все по тем же причинам, различны.