Юрий Мухин - Отцы-командиры Часть I

В эти дни в полк прибыл новый начальник штаба полка старший лейтенант Веревкин Федор Васильевич, который сразу же получил звание капитана 15 февраля 1942 года, а 25.05.42 года стал уже майором. Он был 1913 года рождения, прибыл с должности адъютанта старшего учебного батальона нашего училища.

17 января 1942 года все взводы разведки были собраны в Большой Кирсановке. Здесь мы расположились в одной из уцелевших хат. Район этого населенного пункта оборонял наш 1-й стрелковый батальон, а южнее до Матвеева кургана — 2-й стрелковый батальон 1133-го стрелкового полка. Наш 2-й стрелковый батальон был во втором эшелоне дивизии. Рубежом противостояния сторон по-прежнему являлась река Миус, впадавшая в Азовское море. Это был южный фланг Южного фронта, оборонявшийся 56-й армией до побережья. Здесь делалось несколько попыток овладеть Таганрогом, но все они оказались безуспешными. Русло реки сильно петляло по равнинной степной местности, поэтому нейтральная полоса в отдельных местах могла достигать полутора километров. Сама река была шириной 10–15 метров, глубиной от 2-х до 3-х метров. Западный берег, занимаемый противником, был господствующим на большинстве участков боевого соприкосновения, что и позволило немцам остановить наступление наших соединений и частей после взятия Ростова-на-Дону 29 ноября 1941 года.

Мне удалось отличиться в очередном бою, в котором погиб сержант Босов и о котором в главе «О добросовестности и паразитизме» и меня вызвали в штаб полка, чтобы наградить направлением в Дом отдыха. Перед моим уходом огнем немецкого снайпера был у порога ранен посыльный штаба. Ох, как мне не хотелось вылезать под вражескую пулю, зная, что вечером могу оставить полк на целых десять дней! Но как выйти если через воротный проем все время «вжикают» пули снайпера? Не сидеть же мне здесь до вечера, тем более что мне хотелось поделиться радостью с моими разведчиками. У двери сеней стоял мешок с соломой. Я осторожно выбросил этот мешок за дверь, и его прострелила пуля. Я мгновенно бросился, и пуля просвистела следом, когда я был уже за каменной изгородью. Так боевая обстановка приучала нас обманывать врага в большом и малом деле.

Разведчики ожидали моего возвращения, чтобы узнать причину вызова. Я рассказал о том, что вечером отлучусь на десять суток в Дом отдыха. Их всех, не меньше, чем и меня самого, удивило, что во время войны может быть такое чудо. Наказывали привезти табачку, так как с ним были частые перебои. Мы с Таджимуканом написали письмо жене Михаила Босова со словами скорби и утешения. Наказал всем подчиняться временному командиру Телекову. Раздеваясь, чтобы умыться перед поездкой в глубокий тыл за семьдесят километров от фронта, я не смог снять с головы мой разлюбезный буденновский шлем. Шишак был сорван в бою, и верх изрешечен осколками гранаты. Колпак шапки не снимался, и я почувствовал боль на самой макушке. Пришлось делать ножницами разрез сверху и частично выстригать волосы, которые с кровью присохли к подкладке шлема. Хозяйка дала в тазике теплой воды, я промыл волосы, и мне прижгли ранки йодом. Другой шапки не было, и только шапка Павла Платоновича смогла мне подойти по размеру (60 см), поэтому мы временно сделали обмен.

Когда было светло, немецкие минометчики не впускали и не выпускали санный и гужевой транспорт в село и из села. Да и в темноте часто обстреливали этот отрезок дороги. Провожать меня к штабу вышел почти весь взвод. Я попрощался и с Михаилом Лофицким. Подошли Чернявский и Ищенко — храбрые командиры роты противотанкистов. Подъехали к штабу легкие комиссарские сани, и мы вместе с Е.П. Ищенко выехали в политотдел, по чистой случайности располагавшийся в селе, именовавшемся Политотдельское. Из села Большой Кирсановки мы воспользовались другим выездом, так как на главной дороге постоянно разрывались снаряды и мины. Мела пурга, но дорогу в политотдел ездовой знал хорошо.

Как мы удивились, когда увидели в хате настоящую керосиновую лампу со стеклом и «политчинов», что-то записывавших в тетради и читавших газету, ведь это было одной из главных их обязанностей на фронте, по принципу «каждому — свое». Работали они в гимнастерках с чистыми подворотничками, на петлицах у них сверкали рубиновые знаки отличия, почти как в довоенное время. Мы доложили о цели приезда. Видимо, о нашем прибытии было сообщено заранее, и нам вручили одно на двоих направление с подписью и печатью. О том, как нам добираться до Ростова, посоветовали узнать у главного интенданта дивизии, располагавшегося в соседнем селе в пяти километрах отсюда. Чтобы не заблудиться в пургу, нам посоветовали взять «в зубы» провод полевого кабеля и шагать по нему полем против ветра. Это был испытанный метод, и мы пошли, обдуваемые вьюгой и метелью. Мороз крепчал, снег бил в лицо. Наконец провод привел нас, мы пришли в нужный дом, который занимал интендант первого ранга. У него тоже было так же, как и у политотдельцев, — «тепло, светло и мухи не кусали». Доложились по форме, только назвали его «полковником», хотя он со своими тремя прямоугольниками соответствовал званию подполковника.

Он предложил нам раздеться. Я снял солдатскую ушанку, а под ней был надет шерстяной подшлемник. Оказалось, что он примерз к моему лицу от дыхания, и я сорвал со щеки кожу размером с монету в три копейки. На лице появилась кровь. Помощник командира дивизии по снабжению (так именовалась его должность) решил угостить нас ужином, так как уже знал о наших боевых делах. Конечно же, приняли мы «наркомовские» 100 грамм и поужинали горячим. В соседней комнате мы провели остаток ночи, а рано утром он вызвал «вещевика» и приказал одеть нас как женихов. Но на складе нашлась только новая шапка-ушанка по моему размеру да яловые сапоги. С первой машиной в Ростов нас усадили в кабину трехтонки, и мы в тепле прибыли на Пушкинскую улицу, где в одном из двухэтажных особнячков поместился пресловутый армейский Дом отдыха для отличившегося в боях командного и начальствующегося состава 56-й армии.

Так уж получилось, что мы оказались первыми и последними его обитателями. Закрыли его ровно через десять суток после первого потока отдыхающих. Причина мне неизвестна. Очень сожалею, что мы тогда не запечатлели наш образ на коллективной фотографии для истории. Но все же я сделал там три снимка на колхозном рынке у еврея-фотографа на пятиминутном фотоаппарате. При современном уровне фотокамер, увеличительной аппаратуры, лабораторий и химии ныне трудно себе представить громоздкие фотокамеры тех лет, совмещавшие в себе в одном большом коробе-камере все фотографические процессы того времени и выдававшие через пять минут фотоснимки, которые фотограф, правда, выдавал в мокром виде, завернутыми в обрывок газеты трубочкой.