Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли

В жаркий летний день накануне торжественного события, когда фестиваль еще не открылся, но иностранцы уже съехались, ко мне зашел бывший одноклассник с младшим братом. Они позвали побродить по центру, явно рассчитывая использовать меня в качестве устного переводчика, по старинному толмача. Я с удовольствием согласился — когда еще представится случай попрактиковаться в языке? Дошли до Манежной. Никакой формы или знака для гостей праздника не существовало, но иностранцы бросались в глаза сразу — они резко выделялись из толпы. Не только непривычной в те годы яркостью одежды, не только длинными волосами у парней и короткой стрижкой у девушек, но и еще чем-то — пожалуй, это была внутренняя свобода, которая у нас появилась где-то в середине девяностых. На улице их сразу обступали, причем, любопытство было взаимным: они приехали посмотреть на загадочную Россию (Советский Союз был названием, скорее, внутренним), а москвичи, лишенные возможности поехать в Европу или, тем более, Америку, пытались понять чужой сад по случайно залетевшим к нам листикам.

На углу музея Ленина, где сейчас, кажется, Городская дума, в центре небольшой толпы стояла высокая девчонка с темными кудряшками и растерянным веснущатым лицом. Ее о чем-то спрашивали, все разом, а она в ответ только улыбалась. А что ей оставалось — спрашивали-то по-русски.

Вот тут и пригодился мой английский. «Хочешь, спасу?», спросил я девчонку и, не дожидаясь ответа, взял за руку и потащил из толпы. Высокая девочка оказалась англичанкой, жила в Лондоне, звали ее Валери. Я сказал, что по-русски получится «Валька». Ей идея понравилась, она тут же и меня переиначила по-своему: «Ленни».

Ей-ей, ни о чем греховном я не думал — только подремонтировать мой московский английский. К тому же я был комсомолец и дурак, верил всему, что писали в наших газетах, и не сомневался, что именно коммунизм светлое будущее всего человечества. Спасибо Никите Сергеевичу — я уже знал, что Сталин оказался мразью. Но Ленин, партия — это было святое. И я был готов выполнить свой долг советского человека, то есть убедить англичанку в великих преимуществах социализма.

Но мне было двадцать пять, ей двадцать один. И уже на следующий день стало ясно, что ограничиться одной лишь политической пропагандой вряд ли получится.

Переломный момент вышел довольно смешной. Валери, видимо, впервые в жизни увидела на ком-то из моих сограждан тюбетейку и заинтересовалась этим нестандартным головным убором. Оказалось, родные наказывали ей привезти из Москвы в качестве экзотического сувенира русскую шапку. Правда, шапка подразумевалась меховая, но где же при тогдашнем дефиците ее было взять? Однако и тюбетейка могла сойти за традиционный московско-сибирский головной убор. Я тут же вызвался круглую расшитую шапочку Вальке подарить. Зашли в ЦУМ. Повезло — тюбетейки, хоть и одного вида, там лежали.

Любую одежку надо брать по мерке. И я, в легкой панике вспоминая, хватит ли денег в кармане на обещанный дар, автоматически задал девчонке вопрос: «What is the number of your cucumber»? Дурацкая рифма сама сорвалась с языка, я перепугался — ведь это означало — каков размер твоего огурца? Но англичанка не обиделась, а расхохоталась, и потом еще долго смеялась, прижимаясь к моему плечу. С этого все и началось, сработало великое правило: не обязательно за девушкой ухаживать, достаточно один раз ее как следует рассмешить.

Знал ли я, что ни о каких романах с иностранками не может быть и речи? Конечно, знал! Об этом нигде не писали, по радио не говорили, но ни для кого это не было тайной. Разумеется, фестиваль есть фестиваль, важнейшее международное мероприятие, и готовились к нему, как положено: в магазины подбросили продукты, на автобусы, развозившие гостей, нацепили яркие значки в форме цветка, чиновникам приказали не хамить, а милиционерам улыбаться. Однако и советскую власть никто не отменял. И те, чьей профессией была бдительность, утроили старание. В помощь органам мобилизовали комсомольский актив. Возле Большого театра я встретил Димку Ипполитова, симпатичного охламона, который жил в Столешниковом переулке и прежде постоянно хвастался драками с пацанами из Марьиной рощи. Теперь же он попал в помощники органов и с восторгом рассказывал, как их комсомольская бригада отлавливала девчонок, гулявших с иностранцами, отводила их в пятидесятое отделение милиции и в специальной комнате стригла наголо. Особую гордость вызвал у него случай, когда их команду послали патрулировать Пресню, и они застукали преступную парочку в самом неподходящем месте, в заросшей аллее Ваганьковского кладбища, прямо между могилами. Парень-иностранец мало что понял, и, застегивая штаны, смущенно бормотал: «Мир, дрюжба». А девчонка лет семнадцати, плача и натягивая трусики, уперто твердила: «Все равно рожу француза, все равно рожу француза»! Иностранца вежливо проводили к выходу с кладбища, а девчонку потащили в отделение составлять протокол и стричь.

Впрочем, в Димкиных откровениях не было надобности: тотальная слежка за строителями коммунизма была тогда привычным обстоятельством жизни, я, как и все, про нее знал, но не слишком боялся. Ну, следят, и что? Они ведь борются со шпионами, но я-то не шпион!

Конечно, умнее было не искать приключений на свое мягкое место. Но в двадцать пять лет, как и раньше, как и позже, если дело касалось женщин, никакие разумные соображения для меня цены не имели.

Короче, на второй день мы с Валери уже целовались, на третий вовсю обнимались, а вечером дня четвертого я повез англичанку на двадцатом троллейбусе в Серебряный бор.

Тут, наверное, надо сделать в сюжете паузу, чтобы объяснить, на каком фоне развивались события. И, в частности, причем тут Серебряный бор.

Дело в том, что Москва в середине пятидесятых была типичным городом трущоб. Не хрущоб — панельные пятиэтажки имени дорогого Никиты Сергеевича в ту пору только выходили из стадии проекта — а именно трущоб. То есть, бараков, подвалов, разваливающихся домов дореволюционной постройки, громадных коммуналок и старинных особняков, разгороженных фанерными стенками на убогие клетушки. Мы, например, жили тогда в самом центре, дом стоял на углу Красной площади и улицы Двадцать пятого октября (ныне Никольской) — но в полуподвальной квартире было девять комнат, и жило в ней тридцать три человека. Мы вчетвером — мама, папа, бабушка и я — обитали в восемнадцатиметровой комнате, и наш быт вовсе не считался нищенским: в соседней пятнадцатиметровой комнатушке жило пятеро: мать-одиночка с тремя дочерьми и стариком-отцом. Кухня в квартире, естественно, была одна, уборная одна, а в ванной хозяйки даже стирать брезговали.

Никакой трагичности в таком существовании я не ощущал. Когда мне исполнилось двадцать пять, в нашу комнату втиснулось то ли пятнадцать, то ли двадцать моих друзей, и все разместились, и всем было хорошо и весело. Среди гостей были, кстати, нынешние классики: Женя Евтушенко, Роберт Рождественский, Лина Костенко, Илья Глазунов. И все они жили не лучше меня — у Жени, например, с мамой и сестрой была комнатка в двухэтажном деревянном доме, стены которого снаружи наклонно подпирались столбами. Конечно, были в столице и иные дома, особенно вдоль улицы Горького, нынче их называют «сталинскими» — там селилась высокая партийная номенклатура. Но эти хоромы никакой зависти у моих друзей не вызывали, они существовали как бы в другой стране.