Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли

До фестиваля Москва казалась мне очень красивым городом: Кремль с башнями, Красная площадь, Большой театр, Елисеевский гастроном, Центральный телеграф, к праздникам украшавшийся цветными лампочками — что еще надо? Но когда по любимому городу мне пришлось чуть ли не сутками бродить вместе с юной англичанкой, я начал со стыдом замечать убожество московских переулков и бесчисленных развалюх в тесной близости от Кремля. Пришлось объяснять подружке, что все эти руины на самом деле ценнейшие памятники истории и культуры, которые вот-вот отреставрируют. Устав от вранья, я выкинул козырную карту: повез Вальку кататься в метро. Она смотрела, вежливо хвалила мраморные стены и мозаичные потолки, но потом осторожно поинтересовалась, зачем все это — ведь метро просто транспорт…

Теперь, видимо, надо объяснить, почему — Серебряный бор?

В те годы долгой московской зимой, мокрой весной и дождливой осенью перед молодежью угрюмо вставала неизбежная проблема. Есть он, есть она, есть нарастающий вал страсти — но где? Мне еще повезло: я жил рядом с Зарядьем, островком старой Москвы с извилистыми переулками, глухими дворами, приземистыми домишками, подъездами почти без квартир и загадочными наружными лестницами, которые вели только на чердак, а иногда не вели никуда, просто утыкались в кирпичную стену. Эта романтика была темной и пыльной — но от безвыходности и она годилась. Зато летом была лафа: Измайловский парк, Сокольники, закоулки Нескучного сада и, конечно же, великолепный Серебряный бор.

Тогда этот остров на окраине города был другим — не дачный поселок для московской элиты, а просто лесной массив с пляжем и узкими тропинками, едва видными среди густого кустарника. Последние городские фонари вечерами тускло светились лишь на конечной остановке троллейбуса. Идеальное место!

Девочка шла, куда я вел, на крохотной полянке села рядом со мной на траву — а потом вдруг заупрямилась. Причем, не притворно, а по-настоящему. Нет и нет! Я удивился — наши девчонки никогда так себя не вели. Уж если поехала, на ночь глядя, в Серебряный бор…

— Чего ты меня отталкиваешь? — спросил я почти возмущенно.

Она ехидно ответила:

— Потому, что у меня есть моральные принципы, а у тебя нет.

Мы вернулись в город.

На следующий день опять встретились и снова поехали в парк — на этот раз, в Сокольники. Увы, повторилось то же самое: безлюдная полянка, темнота — и тонкие ручонки, упершиеся мне в грудь.

Видно, физиономия у меня была очень уж обиженная, потому что Валька сказала:

— Завтра я к тебе приду.

Я изобразил на лице величайшее удовольствие, но не уверен, что удалось скрыть охвативший меня ужас. Придет ко мне — а куда? Я уже догадался, что в странах, еще не дозревших до социализма, к любви на лоне природы относятся с меньшим энтузиазмом, чем у нас. Тем более, Валери успела рассказать что ее семья из восьми человек не только имеет в Лондоне девятикомнатный дом, но и собирается купить еще один, так как Валькина старшая сестра недавно вышла замуж. А я про свою коммуналку даже не заикался.

Ну, что тут прикажешь делать?

Не имей сто рублей. Сто друзей у меня было. На счастье, Алла и Роберт Рождественские, у которых была четырехметровая комнатушка в подвале рядом с Садовым кольцом, после рождения дочки получили новую жилплощадь в том же дворе — тоже комнату, тоже в подвале, но уже в шестнадцать метров. Переезд пока не состоялся, но ключ ребятам уже выдали. Там и мебель была: железная койка, накрытая байковым одеялом…

Утром я не отказал себе в удовольствии попросить:

— А теперь расскажи мне, пожалуйста, о своих моральных принципах.

Англичанка расхохоталась. Как же мне нравятся девчонки с чувством юмора!

Все десять дней до конца фестиваля мы с Валери почти не разлучались. Только на ночь — Вальке твердо напомнили, что спать гостям фестиваля полагается в общежитии. Мы целыми днями бродили по разноцветной, веселой, непривычно свободной Москве, заглядывали в музеи. Я знакомил англичанку с друзьями. Познакомил и со своей тогдашней девушкой Ингой, красивой, взбалмошной и зверски ревнивой. К моему удивлению, к Валери она отнеслась вполне лояльно, даже с симпатией. Я спросил:

— Чего же ты к другим ревнуешь?

— Но эта же уедет, — резонно ответила Инга.

Да, она уехала. Прощались мы долго и трогательно, обменялись адресами, даже условились о будущих встречах. Валери нарисовала план их лондонского дома и объяснила, как ночью через крышу крылечка можно забраться к ней в комнату. Я никогда еще не был за границей, и ничего мне в этом смысле не светило. Но почему-то казалось, что фестиваль все вокруг изменил, что старая жизнь ушла, и началась новая, которая теперь и будет всегда.

Недели полторы после фестиваля Москву качала волна эйфории, потом улеглась. Газеты напечатали последние статьи о замечательном празднике прогрессивной молодежи мира. С автобусов сняли значки в форме цветка. Милиционеры перестали улыбаться, чиновники начали хамить. И стало ясно, что на деле все наоборот: новая жизнь кончилась и началась старая, которая теперь и будет всегда.

Но тут пришло письмо в непривычном синем конверте, с чужой маркой и обратным адресом по-английски. Валька писала то, что обычно и пишут девушки своим дружкам. Именно тогда я впервые узнал модное нынче слово «бой-френд». Я тут же ответил, тычась в словарь, чтобы не оказаться безграмотным. Пришло еще письмо. Я снова ответил. Перед третьим посланием пауза вышла почти в месяц, я разобрал дату на штемпеле и понял, что Валькины письма читаю не только я. Впрочем, ничего неожиданного в этом не было.

А потом мне пришла повестка из райвоенкомата: явиться тогда-то, во столько-то, в комнату такую-то, к майору такому-то. Зачем я понадобился родине, не указывалось.

Я пошел, куда звали. Майор такой-то разговаривать со мной не стал, а проводил на второй этаж, в комнату без таблички. Там сидел штатский мужчина лет пятидесяти, плотный, седоватый, с простым и вполне добродушным лицом. Он поинтересовался, где я учусь, как учусь, занимаюсь ли общественной работой. И лишь потом спросил, знаю ли я такую фамилию — Валери Цвайг. К вопросу я был готов и ответил, что, конечно, знаю и даже с ней переписываюсь.

— Ну-ка, Леонид, честно, по-комсомольски, — спросил мужчина, — что у тебя с англичанкой было?

— Да все было, — сказал я.

— Совсем все?

— Совсем.

— А ты не знал, что с иностранками — не рекомендуется? — уже построже спросил собеседник.

Я ответил с вызовом:

— Конечно, знал. Но что, их парням наших девчонок можно, а нам ихних — нельзя?

Мужчина в штатском удивился, помедлил — и сделал вывод:

— А что? Пожалуй, патриотично!

Насколько помню, это был первый серьезный патриотический поступок в моей жизни.