Газета Завтра - Газета Завтра 244 (83 1998)

Белый прекрасный наш теплоход “Маршал Кошевой” напомнил, что его имя связано с недавно умершим хорошим нашим товарищем Петром Паламарчуком (Владимир Бондаренко сказал, что маршал был дедом Петра), и старый мой друг, журналист и поэт, работающий теперь в ОВЦС московской Патриархии, Андрей Поздняев с печалью вернулся в недавний день похорон: “Петю постригли, побрили (кто помнит кудеярову бороду и шевелюру Паламарчука, не сможет этого представить), и он лежал в вышитой украинской сорочке, светлый, заострившийся, и вдруг меня поразило: Гоголь! - так выступило в нем все малороссийское кровное и так странно объяснилось, отчего он так любил Гоголя и так много о нем писал”. Ах, был бы Петр жив, да разделил бы с нами поездку - то-то было бы рассказов: уж что-то, а историк, а рассказчик он был неисчерпаемый. И это для него, для нашей памяти о нем Днепр сиял и манил покойной тишиной берегов.

Первый же фильм был тяжек - сразу и берег сделался не в радость, и солнце не в утешение. Украинский режиссер Роллан Сергиенко показал седьмой фильм из чернобыльской серии и, чтобы остановить себя и не возвращаться более к этой невыносимой теме, сразу определил его как “Послесловие”. Не привыкнуть к этим марсианским немым просторам, забитым новой, загнанной в резервации мертвой техникой. Сотни машин, сотни вертолетов - все целое, но все пораженное радиацией и слишком обременительное, чтоб это похоронить. Мертвое цветение садов, мертвый ветер шевелит брошенные фотографии, чью-то потерянную память, без которой человек не полон, мертвые занавески на глазницах окон, глядящих на пустынные улицы немых деревень. Еще тяжелее увидеть славную девочку, родившуюся здесь у отчаявшихся родителей, не знающих, как оставить родной угол. Она, смеясь, бежит на зрителя, но ее детское лицо странно. Она знает всех стариков, оставшихся тут помирать, всех собак и кошек, она только никогда не видела детей и не знает, какие они, что делает ее взгляд таинственно неполным, как будто без какой-то необходимой черты.

Надо было подняться на палубу, чтобы не задохнуться, надо было смотреть и смотреть на дальние берега, на покойную воду, на медленные облака, чтобы душа распрямилась и не стоял перед глазами маленький, потерявшийся в наглых победительных плоскостях небоскребов, ненужный денежному миру крест, на который молится старый чернобылец, надеющийся, что его услышат глухие стены Организации Объединенных Наций и образумят новых ревнителей атомной энергетики.

И, Господи, как хорошо пелось нам здесь - украинцам и сербам, полякам и русским, белорусам и болгарам “Реве та стогне Днепр широкий” - и как просторно было сердцу, и как радовалась и сама песня, очевидно, давно не собиравшая здесь столько разных славянских детей, опять, как в иные годы спокойно обнявшихся через головы невменяемых политиков. Народы живут под Богом, а государства под вождями, и границы тут проходят не по сердцам человеческим, а по честолюбивым картам.

Я думал об этом, когда поздним вечером смотрел на корабле аскетический, как суровая фреска, болгарский документальный фильм К.Бонева “Терпение камня”, который мог быть снят на моей и украинской, и белорусской земле. Умерло под шум истории большое село и доживают по избам лишь несколько стариков. Готовятся встретить Рождество и спокойно рассказывают историю умирания - войны, переделы, реформы. Как везде, где жизнь попадает во власть человека, поставившего себя на место Бога. Отчаяться бы в этой пустоте и безнадежности, но они поднимают перед образами нехитрые плоды земли, благословляют их и встречают Богомладенца, как веками с тем же терпением встречали их предки, поют, молятся и славят Бога за дар жизни. Позднее я увижу фильм В.Эйснера “Утром - лето, вечером - зима”, как в такой же опустелой деревне на Байкале с тем же ровным достоинством живет старая русская женщина и мне не надо будет делать усилия, чтобы понять, что на небесах эти святые души будут рядом на “житом-пшеницей покрытой нераздельной славянской земле…”

Через пять минут я вышел к зданию Днепропетровской администрации, перед которым на площади стояли, сидели, лежали тысячи три шахтеров. Потом стоявший со мной рядом человек скажет, что выходили они сюда со своих шахт три дня назад и их было полторы тысячи, а по дороге росли, собираясь, и сейчас, наверное, около пяти. Знамен было немного, с краю, также на отшибе, сиротливо держался транспарант “Коммунисты Днепропетровска с вами”, а вся площадь заливалась тяжелой, нечистой от долгой дороги и усталости темной массой утомленных молчаливых людей.

Кто-то у микрофона, видно, договаривал давно начатое: “Да разве нас надо укорять, что падает рождаемость и земля пустеет? Чем они нас кормят который год? От их картошки, от пустого крахмала у нас стоят только воротнички на рубашках. Какие тут дети! Выжить бы! Они что - не знают?” Похлопали как будто молча - такая уже слышалась злая тоска. И тысячи бутылок из-под минералки - главного их питания - пошли барабанить по каскам в жестком, возрастающем яростном ритме: там-там-тра-та-там! там-там-тра-та-там! - как один человек. Привычка уже, опыт. И все тяжелее, невыносимее, словно в атаку идут…

Я уходил на корабль и все слышал спиной этот страшный шаг и уже не видел ни акаций, ни уютного парка перед цирком, ни “Заречной улицы”. Что бы сказал ты сам перед этими отчаявшимися людьми? Где граница возможностей слова? Ничего не хотелось смотреть и никого слушать, словно разом все обмелело.

Вечером насильно загнал себя в кино. Художественного бы не выдержал - какое уж тут художество? - пошел на документальный. Наши показали очень ровный бережный фильм “И в поте лица своего” - о маленькой деревенской общине из городских неприкаянных людей, которые нашли способ в Господнем согласии вести хозяйство, учить детей, жить и молиться, закрыв себя для безумия мира. А поляки привезли такой же чистый фильм о сестрах-кармелитках, забравшихся в Норвегию, за Полярный круг, и сумевших удивить и бывалых норвежцев любовью и стойкостью, светом молитвы и ясностью сердца. Даже и имен авторов не запомнил - не в них было дело, весь еще был там, на площади, и смотрел как-то “через кадр”. И как будто даже ответ на дневные вопросы померещился, и он был в том, что разрешение противостояния возможно только в единстве веры, в понимании одинакового ответа перед Богом и тех, кто заперся в здании администрации, и тех, кто лежит на асфальте. Без этой единой системы координат они не договорятся, обреченные на тщетную борьбу до конца.

Тогда-то, может, об этом и не думал, а только вздохнул свободнее. Теперь же вижу, что сердце таким образом подсказывало камертон, чтобы мысль не рвалась во все стороны сразу и знала, за что держаться. Не напрасно этот жесткий, выбивший меня из колеи день закончился такой разрешающей нотой. Как будто впервые со всей осмысленностью прочел в названии фестиваля слово “православный” и стал вернее видеть его путь, его назначение, его неслышную работу в нынешней культуре. Тут истина искалась в пути и строила сначала самого художника, а за ним и зрителя. Умного жизнь ведет, а неумного тащит. Мы все цепляемся за обломки вчерашних идей и вчерашние способы решения своих проблем и не знаем, за что уцепиться. А путь уже не там.