Журнал Знамя - Знамя Журнал 8 (2008)

Варламов находит другой выход из положения. На протяжении всего повествования он не раз отмечал “театральность” поведения Толстого: мол, он всегда играл какую-то роль, “никогда не снимал маску беззаботного и успешного весельчака”. И хотя автор оговаривается, что на самом деле Толстой был фигурой “куда более сложной”, все же, часто не находя убедительного объяснения тому или иному его поступку, пишет, что это было… “актерство”.

“Лукавил? Врал? Лицемерил? - спрашивает он и сам отвечает: - Играл”. “Не злодеем он был, не лакеем, не негодяем, а шутом”. Одна из последних глав так и называется - “Красный шут”.

Общий итог биографии Алексея Толстого в версии Алексея Варламова: родился графом - умер шутом. Для автора позиция, может, и удобная. Ни за белых, ни за красных. Ни вашим, ни нашим. “Что с Алешки возьмешь?” (Бунин). Шут!..

Надо признать, что определенные основания для такого “приговора” существовали: вышедший из маскарадных 10-х годов, Толстой действительно любил театр - писал пьесы, сам играл в некоторых спектаклях и часто переносил принципы этой игры в реальную жизнь, что, видимо, входило в его стратегию выживания. Но в любом случае, речь может идти только о линии поведения, но никак не о творчестве. Как писала по поводу другого человека (С. Городецкого) Надежда Мандельштам: “Вел он себя, как настоящий шут, но не как те благородные шуты, которым литература поручила говорить правду, а как обыкновенный гороховый шут или, по-нашему, эстрадник”. amp;#9;

Что касается творчества, то, создав совсем не “шутовские” произведения о самых трагических периодах в истории государства Российского, начиная с Ивана Грозного и кончая Великой Отечественной войной, сказать всю правду о своем времени Толстой не смог, и причины этого нам хорошо известны.

Подведем итог.

Зачем сегодня пишутся, вернее - переписываются заново, литературные биографии? Вопрос не праздный: жанр поставлен на поток. Один только Алексей Варламов работает уже над четвертой по счету писательской биографией - после Пришвина, Грина и Толстого пришла очередь Булгакова.

Зачем? Ответ как будто прост: появилось много новых материалов, способных пролить дополнительный свет на жизнь и творчество классиков русской литературы. Но воссоздать окончательную правду, свести все концы с концами, как мы видим на примере биографии А.Н.Толстого, не так-то просто.

Безусловная заслуга Варламова в том, что он собрал воедино все значимые факты из жизни своего героя, представил самые разные точки зрения на него современников, сделал довольно полный обзор его литературного творчества.

Но вопросы, касающиеся истинного мировоззрения писателя, мотивов его творчества и поведения, его места в русской литературе так до конца и не прояснил. Одно из главных достоинств книги - живые голоса современников - стало и одним из ее недостатков. Автор слишком увлекся цитированием других писателей с их разноречивыми, часто противоположными оценками личности Толстого и гораздо меньше доверия проявил к самому Толстому. Недостает книге и сугубо документальных (а не литературно-мемуарных) свидетельств.

В результате на каждый сложный вопрос Варламов дает расплывчатый, двойственный ответ: Толстой у него - и граф, и не граф; и белый, и красный; и большой писатель, и халтурщик; и благородный покровитель, и циничный предатель… - понимай, как хочешь.

Но что, если он таким и был? - скажет автор.

И мы ему посочувствуем.

1 Елена Толстая. ““Деготь или мёд”. Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель. 1917-1923”, М., Российский государственный гуманитарный университет, 2006.

Об авторе

| Алексей Макушинский - поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1960 году в Москве. Автор книг “Макс. Роман” (Москва, 1998). “Свет за деревьями. Стихи” (Санкт-Петербург, “Алетейя”, 2007). Публиковался в журналах “Арион”, “Звезда”, “Дружба народов”, “Дети Ра”, “Зарубежные записки”, “Крещатик”, “Интерпоэзия”, “Новая Юность”, “Вопросы философии” и научных немецких изданиях. Член редколлегии журнала “Forum fьr osteuropдische Ideen-und Zeitgeschichte” и его русской сетевой версии “Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры”. Живет в Мюнхене.

Есть гениальные слова, непереводимые или не вполне переводимые на другие языки, теряющие в переводе не свое значение, конечно, но свои оттенки, отзвуки, отблески. Так, помнится, Рильке восхищался русским словом “тоска”, якобы не передаваемым ни немецким Sehnsucht, ни, к примеру, французским langueur. “Как трудно для меня, - писал он на своем потрясающем русском языке (в письме к Александру Бенуа от 28 июля 1901 года), - что я должен писать на том языке в котором нет имени того чувства, который самый главное чувсто моей жизни: тоска. Что это: Sehsucht? Нам надо гладеть в словарь как переводить “тоска”. … Но вы будете соглашатся, если скажу, что, по-моему, ни одно из десять слов не дает смысл именно “тоскы”. И ведь, это потому, что немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентименталное состояние души из которого никогда не выидет ничего хорошего. Но из “тоскы” народились величайшые художники, богатыри и чудотворцы русской земльи”. Конец цитаты, от которой я не сумел удержаться - русские письма (как и русские стихи) Рильке кажутся, в самом деле, написанными на каком-то особенном, рилько-русском, дремотно-детском, восхитительном диалекте, на котором больше никто никогда, и ни один иностранец, плохо справляющийся с русской грамматикой, не писал. Впрочем, к немецкому слову Sehnsucht он все-таки не совсем справедлив; эта немецкая Sehnsucht сама заключает в себе такие оттенки, которые русской тоской не передаются - и прежде всего, если я правильно вижу, оттенок стремления к чему-то, или кому-то, отсутствующему, оттенок, содержащийся, конечно, и в русской тоске (тосковать по чему-нибудь или кому-нибудь, любимому или любимой), но в немецком слове выраженный все же отчетливее. Ich sehne mich nach dir - я тоскую по тебе и стремлюсь к тебе. Sehnsucht - это тоска и стремление в одном. Тосковать можно и просто так, ни к чему не стремясь; Sehnsucht от стремления неотделима. Гетевская selige Sehnsucht есть не просто “блаженная тоска”, как обычно ее переводят, но блаженно-тоскующее стремление - сгореть и погибнуть (как мотылек в пламени свечи… удивительно, кстати, что этот такой, в сущности, банальный образ у Гете банальным не кажется - само стихотворение, с его финалом, так поразительно и по мысли, и по звуку, что банальность как будто проглатывается, проскакивает незамеченной), чтобы затем, когда-нибудь, возродиться, восстать из пламени, обрести новое, отсюда невидимое нам, бытие. Und solang du das nicht hast, Dieses „Stirb und werde“… И вот покуда нет у тебя этого “Умри и будь”, ты всего лишь смутный гость на темной земле… (“Этого”, заметим в скобках, чего, собственно - “этого”? Этого девиза на жизненном щите? Или, может быть, самой этой строчки, с тех пор растасканной на мильон цитат и аллюзий, но ведь когда-то не бывшей, однажды впервые написанной? Этого Гете, конечно, не думал - но такая трактовка напрашивается. Ты, читатель, покуда не прочитал вот эту мою строку, ты всего лишь смутный гость на темной земле, твоя настоящая жизнь начинается вот с этого мгновения, вот с этого сейчас, в котором ты читаешь меня, Гете; трактовка, повторяю, невозможная, но прельстительная, уводящая мысль на совсем другие, неожиданные пути; мы, впрочем, по ним, сейчас, не пойдем…).