Александр Розов - Посткультура и высшая мера гуманитарной самозащиты

Таким образом, если кто-то считает, что либертарианство — это вседозволенность, он глубоко заблуждается. Типичный современный политик или общественный лидер, попавший в либертарианское общество и начавший свою привычную деятельность, вероятно, был бы арестован полицией за подготовку антигуманных актов экстремизма.

Нормативно защищенная свобода личности (основной принцип либертарианства) — это такая же жесткая штуку, как нормативно защищенный произвол государства (основной принцип авторитарианства). Эти противоположности сходятся в бескомпромиссности. Точно также «мягкие левые» (социал-демократы) сходятся с «мягкими правыми» (умеренными консерваторами) в податливости и политической импотенции перед лицом острых внутренних и внешних конфликтов. Ромбическую диаграмму Нолана можно свернуть в «кулек», загнув все четыре угла вверх и соединив их. Тогда по третьей, вертикальной оси можно отследить политическую твердость каждой доктрины. Внизу окажутся все виды центризма, мягкие продукты право-левых компромиссов. Вверху сойдутся авторитарианство, левые и правые «ультра», и радикальное либертарианство.

Это и есть те политические доктрины, которым, видимо, предстоит соперничать в новом витке за мировое доминирование. Виток уже закручивается, некоторые полюса будущего глобального конфликта уже определились. Где, когда и как возникнет либертарианский полюс? Современный мир меняется с огромной скоростью. Могу предположить, что нас сюрпризы. Этот тур грязных танцев под цветомузыку на политической дискотеке обойдется без драки. Как говорится, за вкус напитков не ручаемся, но горячо будет.

«Технологии — обусловленные состоянием знаний и общественной эффективностью способы достижения целей, поставленных обществом, в том числе и таких, которые,

никто, приступая к делу, не имел в виду». (Станислав Лем. Сумма Технологий).

Примечательно, что Лем определил именно общество (а не человека), как субъекта, ставящего цели, для достижения которых создаются технологии. Человек оказывается не более, чем атомом общества. Его индивидуальные интересы и цели не играют роли.

Но не спешите говорить, что Лем был сторонником абсолютного приоритета интересов общества над интересами индивида. Общество у Лема представляется не как ассоциация разумных существ, подчиненных «общим интересам», а как сложный биохимический объект с определенными закономерностями развития. При таком (вполне научном, кстати) подходе правильнее говорить не о «человеческом обществе», а о «штамме людей».

При взгляде на ночную сторону планеты из космоса, наша цивилизация предстает набором светящихся пятен, как колония фосфоресцирующих микроорганизмов на агар-агаре в чашке Петри. Не помню, кто первым назвал человечество «разумной плесенью», но он польстил человечеству, снабдив слово «плесень» эпитетом «разумная». Не даром Лем отметил, что технологии достигают в т. ч. целей «которые никто, приступая к делу, не имел в виду». Человечество — просто разновидность плесени, без красивых эпитетов.

С естественнонаучной точки зрения любые гуманитарные представления бессмысленны, независимо от того, ставят они во главу угла интересы индивида или интересы социума. И то и другое — бессмысленный набор слов. Одинаково нелепо говорить как об «интересах» единичного плесневого грибка, так и об «интересах» штамма плесени, говорить можно лишь об их биохимических свойствах и математическом описании динамики их развития.

Даже исторический материализм, подвергаемый критике за сведение всей истории людей к борьбе бездушных конгломератов (классов) — и то слишком человечен. Он толкует об «осознании интересов», «социальной справедливости» и прочей гуманитарной чепухе.

У штамма плесени нет интересов, а есть только цели (понимаемые не в гуманитарных терминах, а исключительно в терминах кибернетики) адаптироваться, размножаться и эволюционировать, занимая все потенциально-доступные экологические ниши.

«Ложно оценивая поведение других людей, собственного тела, сил природы… то есть выдумывая все больше несуществующих явлений, люди обстраиваются культурой, по ее понятиям переиначивают картину мира, а потом, по прошествии тысячелетий, еще и удивляются, что им в этой тюрьме недостаточно удобно» (С. Лем. Культура, как ошибка).

Как видно из вышесказанного, никакие естественнонаучные положения не помогут нам решить вопрос о «правильном» соотношении личных и общественных мотивов. Если какой-то философ или политический деятель приводит «научные» аргументы в пользу некой социальной доктрины — пусть говорит на языке математики и кибернетики, благо Лотка, Вольтерра и др. заложили основы моделирования динамики популяций. Но ни один подобный деятель не будет говорить на таком языке (даже если умеет это делать). Это понятно: при таком, действительно научном, изложении его, в лучшем случае, не будут слушать, а в худшем — переведут его на гуманитарный язык и обзовут всякими словами, среди которых «каннибал» и «фашист» будут еще не самые оскорбительные.

Мальтуса заклеймили за антигуманный вывод: войны регулируют численность населения, когда демографический рост превышает экономический. Но войны действительно идут именно в отсталых странах 3-го мира с высоким уровнем воспроизводства населения…

Людям не хочется думать о себе, как об экземплярах какого-то экзотического вида плесени, и они готовы поддерживать практически любые фантазии, чтобы думать иначе.

Люди хотят «звучать гордо» и «быть созданы для счастья, как птицы — для полета».

На этом психологическом фундаменте строится все здание гуманитарных дисциплин.

К моменту формирования развитой речи (десятки тысяч лет назад), эти фантазии уже были достаточно распространены, так что конструкции каждого национального языка уже содержат в себе технически неустранимое вранье о человеке, обществе и мироздании.

Пользуясь таким языком, невозможно описать действительное положение вещей в природе и обществе, поскольку сам этот язык приспособлен только для искаженного описания реальности. Мало того, он искажает реальность совершенно определенным образом — тем, который принят в данной человеческой культуре и делает ее устойчивой к внешним и внутренним отклоняющим факторам. Это свойство языка — тоже своего рода продукт эволюции, возникший, видимо, в эпоху конкуренции первобытных племен. Но, подобно колоссальным размерам тела бронтозавров, этот продукт эволюции имеет свои пределы полезности. При существенном изменении объективной обстановки, он может из инструмента выживания популяции стать ее палачом — так было с размером бронтозавров.