Газета Завтра - Газета Завтра 828 (92 2009)

Доступность Бессмертновой, простота ее сердца, отсутствие искривлённости души удивляли меня на протяжении всех лет знакомства. Но было у Бессмертновой качество, которое приводило в восторг. Это качество - ее бытийность. Она умела организовать быт и создать атмосферу комфорта. Одно нахождение рядом с ней защищало Кремлевской стеной. Как-то Наталия Игоревна пригласила меня в гости. Ей в голову не пришло остановиться взглядом на фотографиях, афишах; первым делом она "похвасталась" абажурами для бра в гостиной. Эти "граммафончики", надетые на высокие светильники в форме свечей, она смастерила сама. Она заразительно вкусно готовила и сервировала овальный стол в гостиной так, будто устраивала дипломатический прием. А чего стоили ремонты! Несколько раз я наблюдала, как Наталия Игоревна со старательностью первоклашки повторяла за рабочими названия шпаклевок, красок. Потом уезжала. Накатавшись по рынкам Москвы, она привозила целые короба. "Не, не то", - сетовали рабочие. И снова на рынок! Со стороны это выглядело комично. Однако работа шла всерьез. "Наталия Игоревна, - спросила я однажды, - а они вообще-то знают, что вы - прима Большого театра, слава русского балета?" Я не могу сказать с уверенностью, что Бессмертнова расслышала мой вопрос. Он не представлял для нее ни малейшего интереса.

Расписание московской жизни Бессмертновой было подчинено двум лицам: Григоровичу и маме. Мама жила на даче, которую Наталия Игоревна обожала и куда уезжала при малейшей возможности. Григорович… Он создавал театр в Краснодаре, ставил балеты за рубежом. В любое время года, любое время суток Бессмертнова садилась за руль и встречала-провожала мужа. Она вела корреспонденцию, она вела дом. По мере необходимости она выезжала к Григоровичу и как педагог-репетитор помогала работе. Она окружала Григоровича заботой, сила которой не позволяла поколебать пьедестал, на который он однажды поднялся. Бессмертнова оказалась не только любимой балериной Григоровича, не только идеальным "пластическим материалом" для реализации задуманных им образов, не только ревностным хранителем и пропагандистом державного балета, и даже не только верной женой. Самозабвенным служением Юрию Николаевичу она явила собой ту любовь, о которой написано: "и нету выше той любви, нежели чем кто положит душу свою за други своя".

Я часто задумывалась над парадоксом. Каким образом Бессмертнова соединяла в себе победительную витальность, трезвость и даже практичность вне сцены и полную невозможность совладания с окружающей жизнью в эмблемных для нее ролях? Допустим - рассуждала - я познакомилась с Бессмертновой вскоре после ее ухода со сцены. Допустим, она тяжело переживала расставание с Большим. Но ведь я встречала людей, которые знали ее в зените славы, и они тоже удивлялись несхожести Бессмертновой на сцене и в жизни. Я вглядывалась в видеозаписи балетов, фотографии и поняла. Любить жизнь так, как любила ее Бессмертнова, согревать заботой так, как согревала Бессмертнова, способен лишь человек, который однажды коснулся вечности. Бессмертнова касалась не однажды. В ломаных линиях пластики, воздушности парений Бессмертнова-Жизель словно теряла телесность и устремлялась в селения и веси. И чем тревожней слепил зрителя блеск сильфидных крылышек, что опадают от прикосновения враждебного им земного мира, тем ценнее оказывался для Бессмертновой весь этот земной мир, едва спадало с нее сильфидное платье.

Лишь тот настоящий романтик, постулировала Цветаева, кто знает жизнь и остается романтиком. Бессмертнова была настоящим романтиком. И не потому ли в детстве я закрывала лицо и смотрела на Бессмертнову через расставленные пальцы? Ибо слишком страшен в безднах своих романтизм, слишком трагичен его танец, а красота его пленительна. И вечна. Как вечно тихое величие Наталии Бессмертновой, величие великой русской балерины, ушедшей однажды в синие туманы.

Много раз наша газета писала о том, что так называемые современные художники "не догоняют" современность. Что омывающий нашу жизнь вал сложнейших и непознанных явлений остается по-прежнему неназванным и неосмысленным. А те, кто претендует на звание носителя передовых взглядов, на поверку заняты плагиатом и мелкими спекуляциями. В течение всех 90-х годов связка актуалистов с нарождающимся классом крупной буржуазии была очевидна. Пресловутый Марат Гельман - только символ этого объективного, по сути, процесса. "Современное искусство" завелось в России одновременно с банками, биржами, глянцевыми журналами и приватизацией. Это была часть единого процесса либеральной вестернизации, замешанного на комерции. У современных художников получалась революция в стакане и на продажу - нечто вроде лимонада, терпкой шипучки.

При этом даже наше посконно-почвенное направление, затерявшееся в складках народной жизни, таило в себе больше концептуальных откровений, чем искусство галерейных прыгунов.

Совершенно незамеченной прошла такая, например, история десятилетней давности. Накануне предполагаемого импичмента Ельцина в Государственной думе России прошла выставка объединения "Русский пожар". На выставке была представлена работа скульптора Александра Сусликова "Неизвестный гранатометчик". Это была апология человека, в марте 1999 года стрелявшего при всем честном народе из гранатомета в американское посольство и успевшего скрыться. Гранатометчик мстил за сербов, за Косово. Скульптура изображала крупную фигуру в маске с грозным оружием на плече. Казалось бы - политическая актуальность налицо! Но всё оказалось гораздо интереснее и концептуальнее. Дело в том, что реальным гранатометчиком был сам скульптор Александр Сусликов, слепивший самого себя. В результате следственных действий ФСБ позднее Сусликов был уличен, взят под стражу, осужден по статье "терроризм" и посажен в тюрьму. Ныне он, слава Богу, уже на свободе и не собирается повторять свой радикальный художественный жест. Но согласитесь, в сравнении с Сусликовым двадцатилетние потуги "современных художников" смотрятся бледно, жидко и невкусно. Разбавленный морс, не так ли?

Эта вечная кривая двусмысленная ухмылка, которая пытается присвоить себе высокое звание иронии, - убивает не только территорию искусства, не только возможность катарсиса, но в принципе закрывает возможность любой другой коммуникации. Ведь эта либеральная гримаса позволяет "художничкам" не отвечать за базар, то есть не сидеть в тюрьме, не жертвовать здоровьем и репутацией. Но если за посланиями не стоит человек, его чувства, энергия, воля и ответственность, то зачем их читать? Не лучше ли насладиться тогда картинами мира без посредников, удовлетвориться образами безымянной действительности?