Жан-Поль Сартр - Эпоха лишенная морали

Критики в вопросе об эго придерживаются традиционных представлений. Почему эго должно принадлежать внутреннему миру человека? Если это объект сознания, оно находится снаружи, если же оно находится в сознании, то последнее перестает быть сверхпроницательным; оно вообще перестает сознавать самое себя, чтобы направиться на объект внутри себя. Если сознание находится вне, то внутри него нет ничего.

Вы не являетесь вещью, и в то же время вы объект моего сознания. Именно путем таких рассуждений можно найти смысл понятия «сознание», которое является объективностью в субъекте. Эго – это объект, который приближается к субъективности, но который не находится в ней. Эго не может иметь ничего общего с субъективностью.

Я полагаю, что это факт. В нерефлексивной мысли я никогда не встречаю эго, свое эго, а только эго других. Нерефлексивное сознание абсолютно свободно от эго, которое появляется только в рефлексивном сознании или, скорее, в сознании отраженном, так как отраженное сознание – это уже квазиобъект для сознания рефлексивного. Позади отраженного сознания и находится объект, который называют эго; он подобен чему-то вроде идентичности, свойственной всем состояниям, возникающим после отраженного сознания.

У меня никогда не было амбиций, относящихся к стилю моих философских произведений. Никогда. Я просто старался писать понятно, вот и все. Мне говорили, что встречаются страницы, весьма неплохо написанные. Возможно. Когда пишешь понятно, то само собой получается, что пишешь хорошо.

Стиль – это прежде всего экономия; речь идет о том, чтобы в ваших фразах сосуществовали разные смыслы, чтобы слова в них принимались не за концепции, а скорее за аллюзии, за объекты. В философии слово должно означать концепцию, и только концепцию. Стиль – это определенные взаимоотношения между словами, которые приводят к возникновению смысла, смысла, который нельзя получить простым добавлением одних слов к другим.

В моей философской мысли была эволюция, но я не думаю, что был какой-то перелом или разрыв. Существенные изменения в моей мысли появились в связи с войной: 1939-1940 гг., Оккупация, Сопротивление, освобождение Парижа... Все это заставило меня перейти от мысли классической философии к мысли, в которой тесно связаны философия и действие, теория и практика: это были мысли Маркса, Кьеркегора, Ницше, других философов, исходя из работ которых можно понять мысль XX века.

С Фрейдом я был знаком в общих чертах начиная со времени моих школьных занятий философией. Потом я прочитал несколько его книг; помню, что «Психопатологию обыденной жизни» прочел на первом году учебы в Высшей педагогической школе, затем «Толкование сновидений» перед ее окончанием. Но Фрейд раздражал меня, потому что примеры, которые он приводит в «Психопатологии», слишком далеки от рациональной и картезианской мысли. Я говорил об этом в интервью, которое дал «New Left Review». Позднее, на протяжении нескольких лет профессората я углубил доктрину Фрейда, впрочем, всегда отличаясь от него подходом к идее бессознательного. Около 1958 года Джон Хастон пригласил меня участвовать в работе над кинофильмом о Фрейде; это была неудачная идея, поскольку нельзя выбирать того, кто не верит в бессознательное, для создания фильма, прославляющего Фрейда.

Я никогда не говорил, что меняюсь каждые 5 лет. Наоборот, я думаю, что развивался последовательно, начиная с «Тошноты» вплоть до «Критики диалектического разума». Моим крупным открытием во время войны было определение роли социальной сферы; ведь быть солдатом на фронте означает быть поистине жертвой общества, которое держит вас там, где вы не хотите находиться, и которое навязывает вам законы, которые вам не нравятся. Понятия общественного еще нет в «Тошноте», хотя оно кое-где все же просматривается.

Если и есть что-нибудь неудачное в «Бытии и ничто», то это чисто социальные главы, в которых идет речь о «нас» в отличие от глав о «тебе».

Я хотел, чтобы моя мысль относилась к существу. Думаю, что идея онтологии зародилась в моей голове благодаря философской подготовке, благодаря лекциям, которые я прослушал. Философия задается вопросами о существе и о существах... Любую мысль, которая не завершается вопросом о существе, нельзя назвать стоящей.

Я не думаю, что мысль венских философов и тех, кто близок к ним, является стоящей мыслью и что впоследствии она может дать хорошие результаты. Нужно исходить из существа или приходить к нему, как это делает Хайдеггер. В любом случае необходимо, чтобы речь обязательно шла о существе. Это приводит к более детальным мыслям о текущих проблемах философии.

Действительно, чем я отличаюсь от марксиста, что определяет мое превосходство над марксистами, так это постановка вопроса о классах, социального вопроса, и я делаю это исходя из личности, выходящей за классовые рамки, поскольку тогда этот подход применим также к животным и к неодушевленным предметам. Основываясь на этом, можно начать задавать вопросы о классах; я убежден в этом.

Если эстетика и есть у меня (а она у меня есть в некоторой степени), то она полностью находится в том, что я написал, и ее там можно обнаружить. Я никогда не считал, что проблемы эстетики стоит разрабатывать так, как это сделал Гегель.

Язык нужно изучать внутри какой-нибудь философии, но он не может являться основой для создания самостоятельной философии. Полагаю, что из моей философии можно извлечь философию языка, но нет такой философии языка, которую можно было бы языку навязать.

Литература как средство общения?

Я и не вижу, чем другим она могла бы быть. Никто никогда не пишет или, скорее, не публикует ничего, что не предназначалось бы для кого-нибудь другого.

Роль философа заключается в том, чтобы продемонстрировать метод, метод видения мира на основе онтологии.

Сначала я не был диалектиком, и только около 1945 года я вплотную начал заниматься этой проблемой. Достаточно глубоко я погрузился в диалектику, начиная со «Святого Жене»; думаю, что «Критика» действительно является диалектической работой. Теперь желающие могут развлекаться, стараясь показать, что уже в самом начале я был диалектиком, не зная об этом. Но таким же образом можно доказать, что Бергсон был бергсонианцем уже в шестилетнем возрасте, когда уплетал булку с вареньем.

Существуют различные виды синтеза. Во всяком случае есть частный синтез; я показал это в «Критике диалектического разума».

Отрицаю ли возможность абсолютного синтеза? Да, отрицаю. Но не синтеза, к примеру, какой-либо эпохи. Наша эпоха сама является собственным синтезом; именно это я и хотел объяснить во втором томе «Критики». Очевидно, что следовало превзойти тот вид синтеза, который я использовал в первом томе, чтобы перейти к синтезу, относящемуся или к тебе самому, или к другим. Каждый из нас может в любой момент выполнить синтез. Например, если я могу выполнить синтез для вас троих и вставить в него каким-то образом самого себя, то и вы можете проделать то же самое. Но эти виды синтеза не достигают уровня синтеза совокупности, и не существует человека, который мог бы его проделать. Если бы вас было шестеро, я мог бы продолжить синтез, но будь вас тысяча, то такая попытка не имела бы смысла. Так что нужно искать другие подходы для выполнения синтеза подобного рода.