Лев Троцкий - Наша первая революция. Часть I

Майская катастрофа у Цусимы и дополняющее ее провозглашение треповской диктатуры, аудиенция земских паломников в Петергофе, как дополнение треповской диктатуры, июньское восстание на Черном море, как ответ революции на Цусиму, и, наконец, 6 августа, как ответ царизма на июньское восстание – вот вехи, определяющие ломаную линию надежд, планов, ожиданий и разочарований либеральной демократии. Надежд и планов – но не действий, потому что ее промежуточное положение между путями правительственной реформы и народной революции осуждало ее на политическую пассивность. Ее политики, ее публицисты, ее официальные вожди, которые возводили ее политическую растерянность в руководящий принцип, искали выхода из затруднительного положения ничем не руководящих вождей в том, что после каждого реформаторского правительственного возвещения провозглашали: главная работа нами совершена, главная позиция нами завоевана. 12 декабря, 18 февраля, 6 августа и, наконец, 17 октября либеральные политики прокламировали совершившийся «государственный переворот» и, вместо того, чтобы видеть революцию впереди, заявляли, что оставили ее позади себя.

Гг. Струве, Милюковы, Родичевы, Петрункевичи и все другие сперва отстраняли вопрос о революционной тактике под тем предлогом, что он преждевременно может прервать процесс организации демократических сил, а затем, когда возможная мобилизация демократии была завершена, они отстраняли этот вопрос, как запоздалый – ввиду того, что переворот – уже совершившийся факт.

Такой тактикой они, разумеется, меньше всего служили делу свободы. Но они несомненно и притом сознательно служили делу цензовой оппозиции, ибо демократия, практически не определившая своего отношения к революции, обезличенная внутренней разнородностью, представляет собою не что иное, как безмолвствующий «народ» при контрреволюционных диалогах земцев с властью.

Пока оппозиция помещичьего землевладения и промышленного капитала, подталкиваемая, с одной стороны, напором масс, с другой – сопротивлением абсолютизма, шла по восходящей кривой, демократия могла, скрывая от самой себя двойственность своей политики, отрицать самую наличность альтернативы: с земской оппозицией или с народной революцией.

Далее такое состояние уже абсолютно невозможно!

Стачка труда, показавшая себя могучим орудием революции, но внесшая «анархию» в промышленность, заставила оппозиционный капитал выше всех лозунгов либерализма поставить лозунг государственного порядка и непрерывности капиталистической эксплуатации. Аграрная революция, сделавшая своим лозунгом и введшая в практику захват помещичьих земель, заставила помещичий либерализм выше всякой идеи парламентаризма поставить потребность в крепкой государственной власти, умеющей встать на защиту собственности.

Либеральная земщина – более робко, либеральный капитал – более уверенно поставили своей задачей соглашение с правительством quand-meme, во что бы то ни стало. Формально – это соглашение должно состояться на почве манифеста 17 октября; по существу – на почве борьбы с революцией во имя буржуазно-монархического правопорядка с императорской армией в основе. Альтернатива, стоявшая пред демократией во все время ее политического существования, раскрывается теперь с невиданной остротой, – и даже те либеральные вожди, репутация которых спасалась до вчерашнего дня неопределенностью политических отношений, не видят сегодня возможности уйти от поставленного революцией вопроса.

"Перед русским обществом, – пишет в «Русских Ведомостях» князь Евгений Трубецкой, – в настоящее время становится такая альтернатива: или идти тем насильственным путем, коего неизбежный логический конец – анархия, т.-е. всеобщее уничтожение, или же пытаться мирным путем пересоздать, улучшить и тем самым укрепить нынешнее слабое, непоследовательное и постольку, разумеется, плохое правительство.

"Среднего пути быть не может. Сесть между двумя стульями в настоящее время всего опаснее: ибо как раз между двумя стульями находится тот провал, который грозит поглотить сначала русский либерализм, а затем всю русскую интеллигенцию и культуру.

«Занимая такое положение по отношению к правительству, мы тем самым, разумеется, проводим резкую демаркационную линию между нами и крайними партиями. Но пора, наконец, признать, что, поскольку мы не жертвуем нашими принципами, эта демаркационная линия неизбежна. Пора перестать назойливо протягивать руку тем, кто ее отвергает с презрением, и называть „нашими союзниками слева“ тех, кто не хочет слышать о каком бы то ни было союзе с нами».

К этим словам нам почти нечего прибавить.

Князь Евгений Трубецкой аплодировал недавно мужеству г. Гучкова, [252]требовавшего на либеральном съезде военного положения для Польши. Мы готовы аплодировать князю Трубецкому, который с превосходной ясностью высказывает то, что есть:

Революция или контрреволюция; пролетариат или «союз 17 октября»; палата соглашений или Учредительное Собрание; монархия или республика; дрессированная армия или народная милиция; министерская передняя или баррикада.

«Начало» N 6, 19 ноября (2 декабря) 1905 г.

Этот памфлет направлен против лица; но это ни в коем случае не личный памфлет.

Мы взяли г. Петра Струве, как олицетворенную беспринципность в политике. Если б мы стали искать для нашей цели другой фигуры, мы бы нашли их много, – но более законченной, более стильной, более принципиально-выдержанной беспринципности мы бы не нашли.

Политическая психология г. Струве – как она вырисовывается из его литературной деятельности – как бы персонифицирует беспринципность той политической идеи, которой он служит, и таким образом возводит эту последнюю в перл создания.

Теоретическое миросозерцание г. Струве всегда находится в процессе непрерывного линяния, так что нередко начало статьи и конец ее относятся уже к двум философским формациям.

Г. Струве совершенно лишен физической силы мысли, которая, даже при недостатке нравственной силы, гонит политического деятеля по определенному пути.

С другой стороны, г. Струве не обладает и той нравственной упругостью, которая придает устойчивость общественной деятельности лица, наперекор шатаниям его мысли, гибкой, но неуверенной.

При таких данных г. Струве избрал своей сферой политику.

Сперва он вошел в социал-демократию. Но здесь все: верховенство одного и того же принципа классовой борьбы над теорией и практикой, резкая постановка политических вопросов, контроль международной социалистической мысли, – решительно все было для него невозможным и делало его невозможным. Отсюда он ходом вещей оказался извергнут.