Лев Троцкий - Историческое подготовление Октября. Часть II: От Октября до Бреста

В начале своей речи т. Троцкий привел две характерные встречи, которые он имел в 1914 году, после того как вспыхнула настоящая война. Немецкий депутат Молькенбур на вопрос т. Троцкого, долго ли продлится война, ответил ему: «Мы полагаем, что боевые действия будут длиться не больше двух-трех месяцев. Энергичный нажим на Россию, два-три сильных удара на Францию, и мы достигнем победы, за которой последует ликвидация войны». Такую же уверенность в близком окончании войны выразил в беседе с т. Троцким французский социалист, полагавший, что Франция, отбросив немцев в битве на Марне, двинется дальше за Рейн, а в то же время Россия энергичным наступлением создаст угрозу Берлину, и на этом закончится война. Так полагали собеседники т. Троцкого, и, действительно, человек, который в то время дерзал говорить, что война может затянуться на год или даже больше, слыл безумцем. Очевидно, те громадные живые силы, те колоссальные военно-технические средства, с которыми европейские державы выступили на арену борьбы, служили как бы гарантией того, что война не может долго длиться.

Между тем, – говорит оратор, – вот уже четвертый год человечество не выходит из адского круга войны. Поистине, эта война показала, как могуществен человек, сколько неслыханных страданий он в состоянии перенести, но эта же война показывает, сколько варварства еще сохранилось в современном человеке. Никогда технический прогресс не достигал такой высоты, как в настоящее время; люди одолевают пространство путем радиотелеграфа, люди без всяких усилий поднимаются ввысь, не страшась стихий, – и те же люди вползают по колена в грязь, поселяются в окопах и через глазки делают там, под указку господствующих классов, свое страшное, отвратительное дело. Человек, – царь природы, – сидит в этих бойницах, высматривает в них через глазки, как в тюремной камере, другого человека, как будущую свою добычу… Так глубоко упало человечество в этой войне. Становится обидно за человека, за его плоть, за его дух, за его кровь, когда представляешь себе, что люди, прошедшие через длинный ряд культурных этапов, – христианство, абсолютизм и парламентаризм, – люди, вскормившие идеи социализма, как жалкие рабы, из-под палки господствующих классов, убивают друг друга. И если бы эта война закончилась тем, что люди вновь вернулись бы в свои стойла и стали бы подбирать те жалкие крохи, которые им бросает буржуазия, если бы эта война закончилась торжеством империализма, то человечество не стоило бы тех страданий и той огромной работы мысли, которые оно вынесло в течение тысячелетий. Но этого не будет, этого не должно быть! (Бурные аплодисменты.)

Вспоминая Циммервальдскую конференцию, оратор говорит: Там собрались интернационалисты, которых безжалостно травили шовинисты всех стран. Нас была там небольшая горсть, – три десятка человек. Казалось, что все прошлое социализма затоплено кровавыми волнами шовинистического ослепления, и что мы – последние остатки законченной великой главы. Мы получили письмо от тов. Либкнехта, заточенного германскими тиранами в крепость. Он писал нам, чтобы нас не смущало то, что нас мало; он выражал уверенность, что наши труды, наши усилия не пропадут даром; с отдельными личностями можно легко и безнаказанно расправляться, но в сердцах народов вера в революционный социализм не будет убита. И, говоря это, Карл Либкнехт никого не обманул, жизнь все сильнее и ярче подтверждает эту надежду.

Тов. Троцкий от имени собравшихся провозглашает: «Да здравствует наш друг, стойкий борец за социализм, Карл Либкнехт!» (Бурные аплодисменты. С мест раздаются голоса: «Мы требуем освобождения Либкнехта и Фрица Адлера!»). Затронув имена других интернационалистов – Фрица Адлера, Хеглунда, Розы Люксембург и других, которых отечественные империалистические правительства квалифицировали как наемников враждебных государств и, обвиняя их в изменнических действиях, заточили в казематы, – оратор указывает на целый ряд фактов, красноречиво говорящих о том, что усилия этих людей, мужественно поднимавших голос протеста против угнетения народов кучками насильников-империалистов, не прошли бесследно, и никакими способами, никаким насилием никому не удастся вытравить из сознания народов преступность этой войны, несущей только разорение и страдания.

Переходя к начатой нами борьбе за мир, оратор говорит:

Мы можем скорбеть, что события не развиваются с такой быстротой, как этого нам хотелось бы, но «земля все-таки вертится!». Для отчаяния места нет. В России, молодой, некультурной, отсталой России, где произвол царского правительства давил особенно тяжело, знамя революционной борьбы развернулось раньше, чем в других странах. Мы выступили первыми. Но те же причины, которые толкнули наши народные массы на борьбу, действуют во всех странах, независимо от национального темперамента того или другого народа. И, раньше или позже, эти причины скажутся. Тот факт, что мы во время войны свергнули царя и буржуазию, тот факт, что в стране с 180-миллионным населением стали у власти те, которых еще так недавно называли кучкой, – этот факт, имеющий всемирно-историческое значение, навсегда врежется в сознание рабочих масс всех стран. И русский народ, восставший на земле жандарма Европы (так почетно титуловали Николая Романова), заявит, что со своими братьями, стоящими под ружьем в Германии, Австрии, Турции и т. д., он хочет говорить не голосом пушек, а языком международной солидарности трудящихся всех стран. Этот народ заявил громогласно, на весь мир, – что ему не нужны завоевания, что он не посягает на чужое достояние, что он добивается только одного: братства народов и освобождения труда. Этот факт не может изгладиться из сознания страдающих от тяжкого ига войны народных масс всех стран, и раньше или позже эти массы услышат наш голос, придут к нам, протянут нам руку помощи. Но если бы даже допустить, что враги народа нас победят, что мы погибнем; если бы нас, побежденных, придавила собою земля, если бы нас стерли в порошок, – все же память о нас будет переходить из рода в род и будить наших детей на новую борьбу. Конечно, наше положение было бы много лучше, если бы народы Европы восстали вместе с нами, и нам пришлось бы разговаривать не с генералом Гофманом и графом Черниным, а с Либкнехтом, Кларой Цеткин, Розой Люксембург и другими. Но этого еще нет, и ответственность за это не может быть возложена на нас. Наши братья в Германии не могут обвинять нас в том, что мы за их спиной вели переговоры с их заклятым врагом – кайзером. Мы с ним говорим, как с врагом, сохраняя всю нашу непримиримую вражду к этому тирану.

Перемирие создало перерыв в войне, гул орудий смолк, и все трепетно ждут, каким голосом Советская власть будет разговаривать с Гогенцоллернскими и Габсбургскими империалистами. И вы должны нас поддержать в том, чтобы мы говорили с ними, как с врагами свободы, ее душителями, и чтобы ни один атом этой свободы не был принесен в жертву империализму. Только тогда дойдет до глубин сознания народов Германии и Австрии истинный смысл наших стремлений, наших целей. Если эта третья сила – голос рабочего класса Германии – не проснется и не окажет того могучего влияния, которое должно сыграть решающую роль, – мир будет невозможен. Но я считаю, что Рубикон перейден, что возврата к прошлому нет, и в нас крепнет уверенность, что переговоры о мире станут могучим орудием в руках народов в борьбе за мир. Но если бы мы ошиблись, если бы мертвое молчание продолжало сохраняться в Европе, если бы это молчание дало Вильгельму возможность наступать и диктовать условия, оскорбительные для революционного достоинства нашей страны, то я не знаю, смогли ли бы мы, при расстроенном хозяйстве и общей разрухе, явившейся следствием войны и внутренних потрясений, смогли ли бы мы воевать. Я думаю: да, мы смогли бы! (Бурные аплодисменты.) За нашу жизнь, за революционную честь мы боролись бы до последней капли крови. (Новый взрыв аплодисментов.) Усталые, старшие возрасты, ушли бы. Но мы сказали бы, что наша честь в опасности, кликнули бы клич и создали бы мощную, сильную революционным энтузиазмом армию из солдат и красногвардейцев, которая боролась бы до последней возможности. Наша игра еще не сыграна. Ибо, товарищи, вы знаете, наши враги и «союзные» империалисты должны же понимать, что не для того мы свергали царя и буржуазию, чтобы стать на колени перед германским кайзером, чтобы склониться перед чужестранным милитаризмом и молить о мире. Если нам предложат условия, неприемлемые для нас и всех стран, противоречащие основам нашей революции, то мы эти условия представим Учредительному Собранию и скажем: решайте! Если Учредительное Собрание согласится с этими условиями, то партия большевиков уйдет и скажет: ищите себе другую партию, которая будет подписывать эти условия, мы же – партия большевиков и, надеюсь, левые эсеры – призовем всех к священной войне против милитаристов всех стран. (Шумные и продолжительные аплодисменты.) Если же мы, в силу хозяйственной разрухи, воевать не сможем, если мы вынуждены будем отказаться от борьбы за свои идеалы, то мы своим зарубежным товарищам скажем, что пролетарская борьба не окончена, она только отложена, подобно тому, как в 1905 году мы, задавленные царем, не закончили борьбы с царизмом, а лишь отложили ее. Вот почему мы без пессимизма и без черных мыслей вступили в переговоры о мире. И сколько бы буржуазная печать ни неистовствовала и ни твердила, что мы нашими переговорами вредим интересам демократии, мы не остановимся на нашем пути, ибо все то, что нам приписывают, – ложь и клевета.