Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты

Тут, на мое счастье, — продолжало чадо злорадно, — подплывает Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху пониже спины и волочит за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге. Смотрю я на эту портьеру и думаю: чем же это и там занимаются? И стало мне инспектора жалко, потому парень он, в общем, неплохой, просто пить не умеет, а старый Мозес тоже уже хищно поглядывает на ту же портьеру.

Тогда я встаю и приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек — видно, что за портьерой он протрезвел… И то сказать, лапались они там, наверное, минут двадцать…

<���…>

— Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается — та еще шлюха, между прочим, ей все равно — кто, лишь бы не Мозес — и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

<���…>

— Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?

— Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в пустой номер — там рядом два пустых номера… Я же не знаю, какая у нее была авария, может быть, вы ей за портьерой весь корсет разнесли…

— Вы не должны говорить такие вещи, Брюн, — строго сказал я.

— Ну ладно, ну не буду… Дальше рассказывать?

Глебски в рукописи тоже выглядит более грубым. Обращаясь к Симонэ, он говорит: «Какие вам тут, в задницу, адвокаты?» и «Вы были пьяны, ошиблись дверью и вместо прекрасной возлюбленной обняли хладный каркас ее супруга». Думая о Мозесе, Глебски называет его не «алкоголиком Мозесом», а «хреном Мозесом, который разваливается от пьянства». И об убийце Олафа: «Теперь уж ничего больше не остается, кроме Карлсона с пропеллером В ЗАДНИЦЕ». «Кайса глупа», — думает Глебски в изданиях, в рукописи: «Кайса — дура». О смехе Симонэ тоже более грубо: «Симонэ заржал, словно дворняга загавкала».

О Симонэ, который преобразился после разговора с инопланетянином Мозесом, Глебски думает так: «Куда девался унылый шалун, еще вчера беспечно бегавший по стенам?» В рукописи более обстоятельно: не только «бегавший по стенам», но и «тискавший Кайсу». После рассказа Симонэ об инопланетянах Глебски говорит: «Я вас слушал даже с интересом. И обязательно расскажу своим детям эту вашу побасенку. Но дело не в этом». А после попытки Симонэ оправдать Мозеса («Он не ведал, что творил!»), Глебски заявляет: «А на мой взгляд он давно уже совершеннолетний, чтобы понимать, что к чему».

Слегка хамит Глебски даже дю Барнстокру. Говоря ему: „Дети растут, дю Барнстокр. Все дети“, — он добавляет: „…даже дети покойников“.

Луарвик, после разговора с Мозесом, рассказывал о себе не только то, что он эмигрант, но и:

— Откуда вы сюда приехали? Из какого города?

— Из города рядом. Не знаю названия. Меня проводили.

— Кто?

— Не знаю. Секретно. Тоже изгнанники.

— Вы хотите сказать, что вы — член тайного общества?

— Не могу сказать. Честь. Надо скорее. Можно погибнуть.

А после предложения купить чемодан Олафа Луарвик добавляет: „И это не есть ваше преступление. Вы не на работе, вы в отпуске“.

О Кайсе было еще дополнение (выделено): „В столовой еще итого не было. Кайса расставляла тарелки с сандвичами. Я поздоровался с нею, ОТНАБЛЮДАЛ СЕРИЮ УЖИМОК, ВЫСЛУШАЛ СЕРИЮ ХИХИКАНИЙ И выбрал себе новое место — спиной к буфету и лицом к двери, рядом со стулом дю Барнстокра“.

После речи Алека Сневара („Наши погреба полны, господа! — торжественно продолжал хозяин. — Все мыслимые и даже некоторые немыслимые припасы к вашим услугам. И я убежден, что, к огдачерез несколько дней спасательная партия прорвется к нам через обвал, она застанет нас…») в рукописи было дополнение: Все такими же здоровыми и бодрыми, если не такими же счастливыми, как вчера и позавчера».

О том, почему решил завязать Вельзевул, Хинкус в рукописи высказывает предположение: «…говорят, поцапался он с самим Чемпионом». О магических штучках и разных фокусах Вельзевула Хинкус добавляет: «Вельзевул на них был мастер. <���…> Вельзевул он и есть Вельзевул, не зря его так прозвали».

Стилистическое сокращение, поиск лишних слов и оборотов часто встречается в правке Авторов. К примеру, сначала это звучало так: «Хозяин кивнул и, не сказав ни слова, пошел вниз». Авторы правят: «Хозяин молча кивнул и пошел вниз». Убирается из текста о Хинкусе (убранное выделено): «Он кашлял долго, с надрывом, с сипением, он отплевывался во все стороны, ОН ОБЛИВАЛСЯ СОПЛЯМИ И СЛЮНОЙ, он охал и хрипел». В вопросе Глебски «А теперь расскажите, что вы делали, начиная с того момента, как Мозесы ушли спать» НАЧИНАЯ убирается.

Когда мимо Глебски проносится мотоциклист, мысль Глебски сначала передается так: «…и я едва успел заметить тощую согнутую фигуру, развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа». Затем Авторы изменяют И Я ЕДВА УСПЕЛ ЗАМЕТИТЬ на НО Я ВСЕ-ТАКИ ЗАМЕТИЛ. Фразы в общем-то похожие, но различие в том, что ВСЕ-ТАКИ ЗАМЕТИЛ — это когда есть желание за чем-то следить, а вот УСПЕЛ ЗАМЕТИТЬ — невольное, без умысла.

Мозес, придя в столовую, «уселся, без малого не промахнувшись мимо сиденья». Авторы изменяют устаревшее (хотя и как-то очень подходящее к одежде Мозеса — «нелепое подобие средневекового камзола цвета семги с полами до колен») БЕЗ МАЛОГО на ЕДВА.

В столовой чадо, растопырив на столе локти, овощной суп не «уплетало», а «стремительно мело». Право же, здесь невозможно даже выбрать, какое из описаний лучше… И о чаде же Глебски думает не «Черт знает что!», а: «Черт знает что, смотреть на него было невозможно». А уже далее следует пассаж о чередований видения чада то как девушки, то как расхлябанного нагловатого подростка. О подростке же Глебски далее замечает: в издании — «…из тех, что разводят блох на пляжах…», в рукописи — «их тех, что захватывают университеты…».

Описание смеха Симонэ: РЕГОЧЕТ изменяется на ГОГОЧЕТ. Действие Хинкуса описывается в рукописи как «хлопнул третью рюмку», позже Авторы изменяют на «опрокинул третью рюмку».

Первоначально госпожа Мозес заявляет, что «господин Олаф прекрасен как зрелый бог». Затем Авторы изменяют ЗРЕЛЫЙ на ВОЗМУЖАЛЫЙ — более непривычно и странно для слуха и одновременно звучит литературным штампом, чем часто отличается речь госпожи Мозес.

Глебски о Хинкусе говорит: «Вы бы посмотрели, как он то и дело зеленеет и покрывается потом…» Позже Авторы изменяют ТО И ДЕЛО на ПОМИНУТНО.

Глебски, отперев дверь в номер Олафа, видит его труп и думает: «Это был Олаф Андварафорс, истый потомок конунгов и возмужалый бог. Он был явно и безнадежно мертв». Первоначально в рукописи было определение Олафа не ИСТЫЙ ПОТОМОК КОНУНГОВ И ВОЗМУЖАЛЫЙ БОГ (определения, которыми Олафа наградили Симонэ и госпожа Мозес), а ВЕЛИКАН ВИКИНГ, ПРИРОЖДЕННЫЙ КУМИР И БАБНИК.