Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Интерес к необычному развороту материала, к нестандартному развитию сюжета, что всегда украшало его пьесы, на сей раз подвел Булгакова.

Дело в том, что катастрофически надвигался 60-летний юбилей вождя (1939 г.), и театры из кожи вон лезли, чтобы угодить, выслужиться, не ударить в грязь лицом.

МХАТ взял Булгакова откровенной лестью, дирекция театра «пала ему в ножки» и слезно молила: выручи, драматург! Не за понюх пропадем! Писать-то более некому…

И уговорили. Точнее даже интересы их удачно совпали. Узлом пьесы, которую Булгаков назвал «Батум», стала батумская демонстрация 1902 года.

Далее история развивалась стремительно. 24 июля 1939 г. Булгаков закончил пьесу. Все ее хвалили – попробуй сделать хоть одно замечание! 14 августа Булгаков даже командировку (для отдыха) себе придумал: решил с женой и несколькими актерами из МХАТа съездить в Тифлис и Батум, чтобы фольклора подсобрать и сделать тем самым постановку более колоритной.

Но не успели откупорить на радостях бутылки шампанского, как прямо в вагон доставили телеграмму: возвращайтесь, необходимость в поездке отпала.

Булгаков понял: прочел сам и ему пьеса не понравилась. Так и было.

Тут-то писатель впервые и почувствовал сильную резь в глазах, верный признак нефросклероза – смертельной наследственной болезни, от которой умер отец Михаила Афанасьевича Булгакова.

Уже в наши дни писатель Виктор Ерофеев написал: «Меня радует, что советскому правительству не понравилась пьеса Булгакова «Батум» о романтической юности Сталина. Не в свои сани не садись. Хочешь быть порядочным, будь до конца… Но Булгаков был мягок и непоследователен. Шариков – хамская душа революции – вновь был превращен в собаку, преданно лижущую руку. Это была сладкая мечта всей нормальной русской интеллигенции, обиженной революцией и справедливо ропчущей на нее. Однако почему булгаковские профессора из ядовито сатирических повестей с каким-то особенным постоянством звонят в ГПУ, где находят сочувствие?…»

Да, действительно, почему?

Судьбу Александра Фадеева, многолетнего руководителя Союза советских писателей, определили два фактора: откровенный, никаким фиговым листком не прикрываемый карьеризм, да годы правления Сталина, когда прежде всего ценилась безоглядная преданность вождю и только этого, в принципе, было достаточно для любой самой головокружительной карьеры. Фадеев Сталина любил и, как все, боялся. А потому он был готов на всё ради того, чтобы о его обожании знал Он.

Удачная административная карьера, как щитом, прикрыла весьма скромный писательский дар Фадеева. Поэтому можно утверждать с полной определенностью: оторви Фадеева от руководящего кресла и от его времени, а оставь лишь написанные им книги, о нем бы никто сегодня даже не вспомнил, ибо книги эти уже давно не читают. Его основное литературное наследство – письма (их тьма) и речи (их также немало). Но они изданы лишь выборочно и их никто не знает, а там весьма многогранный и по-своему талантливо сделанный слепок целой эпохи истории советской литературы. Фадеев многих и многое знал.

Был у него несомненный дар почти звериного «чутья ситуации», он его никогда не подводил и именно это уникальное для карьериста подспорье помогало Фадееву и страховало его от опрометчивых политических шагов всю жизнь. Даже отдельные профессиональные промахи на посту главного редактора ряда «толстых» журналов, когда из-за его недогляда читатель знакомился с «непра-вильными» литературными произведениями, не становились для него роковыми, ибо Фадеев с готовностью самолично разоблачал несчастного автора, которого сам же и напечатал.

Некоторые биографы Фадеева, в частности И. Жуков, утверждают, что Фадеев являлся человеком «верующего мировоззрения». Это, конечно, так, если иметь в виду, что Фадеев был чуть ли профессиональным революционером и в идеи революции верил всю свою жизнь. Не будем забывать также, что любой верующий христианин молится на икону, а «иконой» для Фадеева был Сталин. Он стремительно влюбился в вождя и с той же стремительностью, по мнению И. Жукова, «разочаровался».

Нет, не разочаровался все же и не разлюбил. Просто значительно сильнее, чем Сталина, Фадеев любил свою литературную карьеру и свое насиженное место «литературного вождя» советских писателей. Поэтому, как только Сталин умер, Фадеев благодаря своему таланту политического предвидения мгновенно понял, что вместе с телом Сталина в Мавзолей внесли целых три десятилетия его правления, что отныне и дела Сталина и во многом даже его имя будут преданы забвению, что на самом деле вождь в советском государстве был и останется один – Ленин, а все его преемники обретут статус временщиков, участь которых – безраздельная власть при жизни и судьба изгоев после смерти. И первым среди них волею истории будет Сталин.

Сразу после смерти Сталина Фадеев некоторое время пребывал в шоке. Нет, не от факта потери вождя, а оттого, что в нем боролись два чувства – побыстрее прокричать о том, что накопилось в его исполнительной душе, и обычная человеческая совестливость, подсказывавшая ему – уж тебе-то лучше бы помолчать, дорогой товарищ. И он молчал.

Зато сразу оживились те писатели, которым он сам долгие годы вставлял кляп. Они почувствовали, наконец, что пришло (или приходит) их время и они могут прямо высказать то, что они думают о магистральных путях развития советской литературы. В 1953- 1956 гг. в «теоретиках» ходили писатели уж вовсе непотребного дарования. Фадеев на некоторое время даже отошел в тень.

И все же перелицевался он (для убежденного сталиниста) очень быстро * * Ю. Либединский, типично советский писатель, многолетний друг Фадеева, автор повести «Утро Советов», вспоминал, что вскоре после смерти Сталина Фадеев «возмущался» – Сталин, мол, диктовал свои литературные вкусы «целому народу». Забыл, правда отметить мемуарист, что советский народ никогда бы не узнал о литературных вкусах вождя, если бы «на посту» не бдели такие люди, как Фадеев, да и сам Либединский также. , но к новому Хозяину его уже не допустили, а он всю жизнь провел на «капитанском мостике», он привык быть «верным служкой». После стольких лет преданного служения сразу и вдруг он стал никому не нужен. Этого Фадеев перенести не смог.

Чтобы попытаться понять его натуру и проникнуться трагедией его литературной судьбы, не будем забывать, что в Фадееве художник и революционер были сплавлены приблизительно в отношении 1:10, что он сам говорил о себе: «Я прежде стал революционером, чем писателем, и, когда взялся за перо, был уже сформировавшимся большевиком».