Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

В 1994 году я, что называется на одном дыхании, написал толстенный труд под названием «Наука под гнетом российской истории». Два доктора исторических и один философских наук, осилившие рукопись, сказали дружно: здесь мало науки и с избытком истории, да еще трактуемой в духе трудов только одного ученого, В.О. Ключевского.

Между тем главная мысль той моей книги была достаточно очевидной: наука в России во все времена чувствовала себя падчерицей: ее кормили (точнее – держали впроголодь), от нее требовали, ей указывали, но в полученных наукой результатах государство не нуждалось. Так, повторяю, было всегда, и основным виновником сего культурного, экономического да и политического уродства я посчитал системоцентризм российского исторического процесса.

Книгу ту я издавать не стал. И не потому, что «толста». Причина в ее рыхлости и размазанности. Я излил на те страницы всё, что накипело, а кому бы захотелось глотать крутой кипяток…

Через три года, поостыв, я разложил свою рукопись на две практически независимые, но далеко не равные по объему стопки исписанных листков. Одна из них, существенно переработанная, еще через два года обернулась вполне пристойной книгой под тем же названием * * Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. 344 с. . Из другой родилось самостоятельное сочинение на тему о русской радикальной интеллигенции – устойчивом вирусе российской истории * * Романовский С.И . Нетерпение мысли или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции. СПб., 2000. 368 с. .

В первой книге была глава под названием «Рецидивы обезмысленной науки». Речь в ней шла о трех корифеях типично советской науки: академиках Н.Я. Марре, М.Н. Покровском и Т.Д. Лысенко. Они же станут (надеюсь скоро) главными персонажами самостоятельной книги под названием «Притащенная наука». Пока она – в работе.

В книге об интеллигенции также имелась небольшая глава, заселенная конкретными героями. Называлась она «Судьбы». В ней мы лишь слегка прикоснулись к судьбам М. Горького, М. Цветаевой, А. Фадеева, Б. Пастернака, О. Мандельштама. В этой же книге их судьбы (и еще судьбы А. Ахматовой, С. Есенина, В. Маяковского, М. Булгакова и А. Платонова) станут предметом более обстоятельного анализа.

Герои нашей книги практически все (за одним исключением) являются классиками, гордостью отечественной словесности. Но когда писатель воспринимается как классик, то в глазах русского человека он оказывается персоной канонизированной, т.е. неприкасаемой для критического пера. Так христианское подсознание большинства людей идет как бы в параллель с исследовательской мыслью. От этого биографика поневоле теряет атрибут научности, смыкаясь с сочинениями панегирического толка. Пользы от этого никому: ни самому классику, ибо коллизии его жизненного и литературного пути растворяются в раболепном почтении пишущего; ни исследователю, поскольку подобный труд заранее обречен на никчемность; ни читателю, который, осилив такое творение, с досадой захлопнет книгу и пожалеет о потерянном времени.

По этим причинам мы постарались не следовать этим традициям.

Мы не будем также касаться какого бы то ни было анализа творческого наследия героев нашей книги. Не наше это дело. Тем более оно всесторонне обмозговано в десятках, а то и в сотнях монографий литературоведов наших и заморских. Но и разрывать судьбу поэта и его творчество неразумно. Этого мы делать также не будем.

Цель нашей книги – попытаться нащупать тот клубок разновеликих и противоречивых обстоятельств, которые коренным образом повлияли на жизнь творца, на его судьбу. Уже само название книги «От каждого – по таланту, каждому – по судьбе» – не простая словесная подстановка в основной принцип социализма. В нем (в названии) как бы изначально зафиксированы разнообразие, изощренность и персональная заданность методов подавления творческой личности. Иными словами, у советской системы на каждого находилась своя индивидуальная сеть. Она либо быстро душила свою жертву, либо заставляла ее корчиться долгие годы от кислородного голодания. Каждый из наших героев барахтался в своей «сетке».

Она и стала его судьбой…

Такие понятия, как «судьба», «доля», «фатум», «рок», относятся к категории интуитивно ясных, т.е. не имеющих явного и по возможности однозначного толкования. А ведь когда-то, еще в языческие времена, судьба (доля) были не философскими категориями, а олицетворяли собой некое особое демоническое существо, жившее где-то рядом и ни на миг не отпускавшее из-под своего «руководящего» влияния жизнь человека. Позднее в понятии о судьбе стали различать три основные идеи: прирожденности, предопределения и случая. То, что дано от рождения (прирожденно), то неотвратимо. Идея предопределения почти тождественна идее фатума, когда никакие индивидуальные порывы не в состоянии изменить то, что предначертано свыше. Оно – рок человека, его судьба.

И все же то, что мы только что изложили, – не более чем абстрактная схема. В земной жизни конкретного человека всегда присутствует нечто, что названо случаем, некое непрошенное обстоятельство , которое способно коренным образом повлиять на судьбу человека, искалечить или раньше срока прервать его жизнь.

Конечно, с позиций человека верующего «судьба не слепой рок, она предполагает высший смысл, таинственную синергию (сотрудничество) между велением Божьим и волей человека, свободного исполнения человеком Божьего замысла». Так писал Н. Струве. Если встать на эту рафинированно христианскую позицию, то почва из-под ног исследователя фатально уходит, ему просто делать нечего, ибо все уже Им предначертано, а почему именно так, а не иначе, об этом рассуждать в данной системе координат нельзя.

Сделаем пока такой вывод. Чтобы хоть что-то понять в судьбах героев нашей книги, нам ни на миг нельзя забывать о времени, в котором они жили, о размерах ячей той сетки, которую на каждого из них накинула власть; о том, в частности, сколь быстро они смирились с такой жизнью (и смирились ли вообще) и смогло ли, наконец, отпущенное им свыше дарование не задохнуться в подобной бескислородной среде.

Если поэт или писатель был способен противостоять всему этому невероятному гнету, как А. Солженицын например, то мы имеем дело с одним пластом человеческих судеб; если он пытался хоть как-то приспособиться к калечившей его системе, чтобы жизнь протекала не столь унизительно болезненно, то вскрывается иной пласт искореженных жизней Б. Пастернака, А. Ахматовой, О. Мандельштама, М. Горького или М. Булгакова.