Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Все эти шумные и во многом декларативные направления в поэзии (символизм, футуризм, акмеизм, имажинизм и т.п.) появились как результат политической оттепели, нравственной вседозволенности, одним словом, «исторической хляби» начала века, когда все и всё вспенилось, забурлило и зафонтанировало безумием: спасители России стали кучковаться в партии, спасители науки и образования – в общества, спасители культуры – в кружки по интересам.

И. Бродский заметил точно: с начала века «воздух полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с приходом революции почти все приняли случившееся за желанное». Да, в одном 1917 г. – сразу две революции, одна за другой. Интеллигент, после февраля уж во всяком случае, думал, что наконец-то стали явью его мечты о светлом будущем. Но в ноябре, поостыв, сразу заметил, что «светлое будущее» обернулось подлинным кошмаром настоящего. Интеллигент мгновенно прозрел, как только увидел, что революция вознесла к власти не таланты, а лишь агрессию и напор. Так было во всех сферах жизни. И литература – не исключение.

Отношение поэтов к революции интересно не потому, что поэт мыслит образами и потому способен глубже других проникнуть в суть явления, а оттого лишь, что поэт наделен особым даром предвидения, даже пророчества. Вспомним коротенькое «Предсказание» 16-летнего М. Лермонтова, многие стихи Ф. Тютчева, наконец «Бесы» Ф. Достоевского. Они, само собой, ничего не знали и не могли знать о будущем, но тем не менее отчетливо видели его, точнее – провидели сквозь завесу времени. Для подавляющего большинства лучших наших поэтов, начавших творить в самом начале XX века, их любовь к революции взаимной не оказалась. Кого ни возьми: А. Блока, В. Хлебникова, Н. Гумилева, В. Маяковского, В. Ходасевича, С. Есенина, Б. Пастернака, А. Ахматову, М. Цветаеву, Н. Заболоцкого, О. Мандельштама – всем им революция предъявила один счет, который они смогли оплатить лишь своей трагической судьбой.

Уже к началу 20-х годов даже такой «левый» (по меркам того времени) литератор, как К. Чуковский, принимал за личное оскорбление, если большевиков называли его товарищами. А М. Цветаева даже в 1925 г. искренне полагала, что В. Маяковский и С. Есенин – «большевики в поэзии».

Для Ленина и руководимой им партии сразу после Октябрьского переворота стояла только одна задача – любой ценой удержать власть. Именно для этого они сознательно развязали гражданскую войну. И лишь затем, чтобы защитить свою Россию, белые стали формировать Добровольческую армию.

Большевикам в первые годы было не до культуры. Это не они, а левые интеллигенты призывали громить «буржуазную культуру», «сбросить с парохода современности» всю классическую литературу XIX века. Даже трезвая и умная О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б. Пастернака, ставшая крупным специалистом по античности, писала в 1919 г.: «Сейчас наблюдаю: именно люди сильные и большой культуры упали совершенно… Я часто теперь думаю, что этот режим – ужасный, конечно, – все же вскрыл пустоту той культуры, которой так гордились. Она оказалась какой-то сплошной маской, чем-то тем, что сверху донизу заполняло, а когда его вынули, оказалось пусто и совсем сухо». Странные слова. Их даже обсуждать не хочется. Отчаяние, как известно, порождает бездумье. Так что не погромные речи записных большевистских ораторов оказались решающими в надругательстве над русской культурой, а такие вот писания интеллигентов, к которым тогда их еще никто не понуждал. За подобные слова русская интеллигенция сначала расплатилась свободой, а затем и жизнью. Приговорив русскую культуру, русская интеллигенция приговорила собственное будущее, оно стало не их временем, в нем уже правил бал интеллигент советский, всегда послушный и на все согласный. Как подметил И. Бродский, «ничто так не мостит дорогу тирании, как культурная самокастрация. Когда потом начинают рубить головы – это даже логично».

Еще до 1917 г. в смертельной борьбе сошлись два типа русской литературы: традиционный, обнимавший весь XIX век, и новый, совсем непривычный для читателя. Он только нарождался в сочинениях М. Горького.

На самом деле, у любого истинного писателя болевой точкой его творчества всегда является человек: вместе с ним он страдает, ему сострадает. И всегда жалеет его. Так уж сложилась русская история, что она всегда была безрадостной. Человек жил, преодолевая время и всегда сознавая свою малость и никчемность. Поэтому слова В.Г. Короленко о том, что «человек рожден для счастья, как птица для полета» скорее воспринимаются как нечто инородное в устах реалиста, это скорее слова гриновского толка, не из нашей жизни.

Понятно, почему М. Горький не любил содержательную основу русской литературы, которая, по его словам, вечно металась между «каратаевщиной» и «карамазовщиной», так и не создав ни одного образа положительного героя, которому бы хотелось подражать, за которым можно было бы пойти и в огонь, и в воду. Всякие мечтатели и бездельники, типа Обломова, так называемые «лишние люди» a lá Онегин или Печорин, нигилисты наподобие тургеневского Базарова, вечно комплексующие интеллигенты, образы которых блестяще воссоздал в своих драмах Чехов, – это и есть букет из классических героев российской словесности XIX века.

Ни для счастья, ни просто для какого-либо нацеленного действия они не годились.

И. Бунин в очерке «Самородки», написанном в 1927 г., пытался анализировать, почему русский человек так падок до «острожной лирики». Из таких «лириков» Горький слепил «соль земли русской», и «мы двадцать лет надрывались от восторга перед Горьким, и перед его героем, равно как и перед прочими “скитальцами”… После того, как вся эта братия, во главе “великой и бескровной”, камня на камне не оставила от всех наших “идеалов и чаяний”, перебила нас сотнями и тысячами, на весь мир опозорила Россию… мы как будто опомнились».

Да, после революции мозги у многих поэтов съехали с насиженного места. В. Маяковский, к примеру, серьёзно оскорблялся, когда льстецы сравнивали его с Пушкиным: себя он считал много выше. А друг А. Фадеева Ю. Либединский утверждал, что Д. Бедный превзошел дарованием Н. Некрасова. Подобных откровений множество.

И все же таким «откровениям» можно лишь дивиться. Но вот когда поэт, пусть и бездарный, восторгается кровью невинных жертв, воспевая красный террор, от этого становится жутко. Почитаем А. Мариенгофа:

Ладно. Оставим этого рифмоплета в покое. Обратимся к более важному.

Основной конфликт, предопределивший судьбы многих, – это противостояние Личности и Системы. Советская система была, если можно так сказать, конструктивно ориентирована на безличность. Поэтому даже ничтожное проявление независимости духа воспринималось властью как открытое противостояние, и такой человек любыми путями изымался из общества.