Майя Кучерская - Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу

Одно в этих разговорах неизменно упускается. Очень хорошее и важное. Гришковец возвращает нас к искусству рассказывания. Я не до конца понимаю (хотя и предполагаю), какого он уровня артист и режиссер, но я точно знаю, что все полтора-два часа своих моноспектаклей он держит зрительское внимание мертвой хваткой. И даже не зрительское, а слушательское. Потому что дело тут не в волшебстве перевоплощения и горящих бумажных корабликах, то есть не в том, что происходит на сцене. Эти спектакли увлекательно слушать. Гришковец интересно рассказывает.

Много ли вы знаете хороших рассказчиков? Кого-нибудь такого, кого слушаешь, забыв о времени, смеешься до слез, понимаешь, что врет ведь, врет и не краснеет, но радуешься этому потоку слов, лиц, событий. И когда чудо кончается, требуешь: еще! Еще что-нибудь, пожалуйста. Бесполезно, уже не расскажет.

Рассказывание историй вымирает. Рассказывать некогда, некому, негде. Это в далеком российском прошлом, когда все время приходилось чего-то ждать – лошадей на станции, окончания непогоды на постоялом дворе, причем часто ждать в большой компании, – наговориться и наслушаться можно было всласть. Весь Лесков вышел из этих посиделок. Хороший рассказчик превращал бесконечный скучный вечер, бессонную ночь в добрую, как сказал бы тот же Лесков, сказку. В советские времена искусство рассказывания еще теплилось, поддерживаемое эстрадой, и все же заметно слабело, вырождалось в анекдот. Практически выродилось. Конечно, мы все равно что-то друг другу рассказываем, и далеко не одни анекдоты, но назвать наши куцые байки высоким словом «искусство» не поднимается рука.

Почему так случилось? Не оттого ли, что мы стали друг другу не слишком интересны? И мало кому позволим посягнуть на наше время: нам, право же, действительно некогда сидеть и слушать чужие истории. К тому же и опыт одного стал слишком похож на опыт другого. Ты был в Париже? Ха-ха, да кто же не был в Париже? Видел миграцию крабов у острова Рождества? Подожди-ка, не рассказывай, я лучше сам туда полечу – сбросишь телефончик туроператора?

Это раньше странников и странниц принимали как желанных гостей – они забирались в такую дремучую даль, где жили люди с песьими головами и куда их доверчивым слушателям было уж точно не добраться. Да и спустя сто лет, в советское время, на какого-нибудь счастливца, побывавшего за границей, звали в гости как на экзотическое блюдо – Иван Иваныч покажет слайды и расскажет такое… Но вот мир стал доступен, Интернет ответит на все твои вопросы – и о чем, собственно, ты можешь нам рассказать? Мы сами тебе и не такое расскажем.

Тем не менее. На сцену выходит небритый человек в очках и рассказывает. Об очень знакомом: первая заграница, кружок по фото, поход по грибы. Не о миграции крабов, не о Париже, сейчас и правда довольно других источников информации – но о тебе самом кто еще тебе расскажет? Также жадно когда-то конунги слушали саги, сложенные про их недавние военные подвиги и дела.

Случилось событие радостное и долгожданное. Вышел пятый том словаря «Русские писатели. 1800–1917», включающий биографии 450 человек, с фамилиями от П до С. Само собой Пушкин, Ремизов, Розанов, Салтыков-Щедрин, Северянин. Но еще – и, наверное, главное – безвестные и полузабытые авторы: дворяне, крестьяне, купцы, казачьи есаулы, епископы, авантюристы, декабристы, путешественники. Все, кто так или иначе, но публиковал свои труды и составлял ту самую литературную среду, без которой не было бы ни Пушкина, ни Ремизова. Так вот, все они разысканы авторами словаря и призваны на пир.

Симпатичный алкоголик Иван Прыжов, положивший здоровье на алтарь науки: материалы для своего обобщающего труда о питейных заведениях он собирал в кабаках и там-то и пристрастился к веселящим напиткам. Немыслимая графоманка Елизавета Сентимер, рассуждающая о путях к счастью: «О зависть, зависть злая!/ Воистину она зверь/ C кровожадными кохтями./ Она лишь хлопнет ушами/ Затворится к счастью дверь!» Тут же и Александр Пуговишников, написавший прочувствованный манифест в защиту бесталанных и необразованных авторов. Зоолог Леонид Сабанеев, легко вставлявший в свои охотничьи руководства целые главы из руководств чужих. Федор Попудогло, знакомец Чехова, писавший юмористические сценки в «Будильник», – а что ему еще оставалось с такой фамилией?

В ряду похожих изданий словарь «Русские писатели» уникален. Он самый полный по числу персоналий и притом образцового научного качества: статьи сюда писали наши лучшие филологи и историки. Вместе с тем выход нового тома – событие не цехового, а общественного масштаба.

Ведь пятый том выйти был не должен. Первый появился в 1989 году, на инерционной силе тогда еще работавших систем. Каждый следующий выходил уже ценой фантастических усилий в продолжение 10 лет. Затем финансирование прекратилось вовсе и, казалось, навсегда. В этом была своя логика – и не только экономическая. Закончилось же переиздание энциклопедического словаря Брокгауза – Эфрона на букве О, в 1917-м. И никто не пытался его продолжать, хотя новое издание было полнее и точнее предыдущего. Но слом эпох означал, что и самые новые словари мгновенно устарели.

Словарь «Русские писатели» замышлялся на волне гласности, когда многие имена вышли из-под запрета и впервые можно было рассказывать о литературном процессе без замалчиваний и мучительных оговорок… Но перестройка отошла. Эпоха вновь завершилась. Так бы и зависнуть словарю на той же, кстати, букве О. Однако в 2002 году сам Солженицын направил увещевательное письмо президенту, напоминая, что «Словарь» не худо бы закончить. И в 2005 году на завершение проекта выделили 30 миллионов. Даже три из них перевели редакции «Словаря». Так и вышел пятый том. На шестой денег по-прежнему не хватает, про обещанные миллионы забыто, и все же пятый том вот он, лежит у меня на столе. Восемь лет спустя после предыдущего. Вопреки всему. Независимо от глобального потепления, политического климата. И это дает почти мистическое ощущение стабильности, неотменяемости самого важного, счастливую уверенность, что искусство действительно вечно и ты к этой вечности приобщен.

Новая книга Бориса Акунина написана в жанре романа-кино для детей изрядного возраста.

И в наступающие зимние каникулы – как и под прошлый Новый год, когда вышли «Нефритовые четки» – Борис Акунин не оставил нас без чтения. Под одной обложкой выпущены две первые серии его нового «романа-кино» «Смерть на брудершафт». Роман-кино – это вам не роман-газета и даже не роман-эссе – во время оно, кстати, некий роман-эссе довольно анекдотично печатался как раз в роман-газете. Но не будем путаться, роман-кино – жанр «экспериментальный», призванный «совместить литературный текст с визуальностью кинематографа», как сказано в анонсе и подтверждено самим автором в интервью.