Майя Кучерская - Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу

– А почему главная героиня романа – женщина?

– Меня один раз спросили, почему в «Хорьке» мало положительных женщин. Я ответил, что так было нужно, но в шутку пообещал, что напишу книгу, в которой будут такие женщины. И как-то я думал, думал и решил, что надо написать не просто о женщине, а от имени женщины, потому что лицедейство писателям свойственно. Это интересная и сложная задача. И художественная, и стилистическая, и, безусловно, психологическая. Игра, одним словом. А играть приятно. Вот я пять лет и играл – воевал с самим собой, но мужчину в себе, конечно, не уничтожил, а вот маску моей Веры поизносил до дыр.

– У Веры есть прототипы?

– У меня никогда не бывает реальных прототипов, хотя фотоальбом в голове присутствует. Когда я писал «Седьмой чемоданчик», я думал о том, как описать родных – деда, бабку, отца. И понял, что на бумаге они становятся героями, потому что любой другой человек, который их знал, имеет шанс описать их по-другому.

– А твоя Вера – это случайно не новый национальный тип?

– Нет, конечно же. Хотя тип вполне национальный. Эта русская бежала в свою родную страну. И оказалось, что эта страна не шибко ее ждет. Мы, к сожалению, очень мало об этом говорили и говорим. Прошло уже лет 14 или 15 с тех пор, как произошли эти события. Многие мигранты до сих пор не прижились и мыкаются на просторах, что равняются сорока Франциям, а многие просто умерли. Репатриация, иммиграция – вещь страшная, мне одна аргентинская еврейка-старушка говорила: «И куда они едут, понимали бы, что их ждет!» Сама приехала в СССР, купившись на сталинскую пропаганду, попалась и… прижилась. Говорила она мне про своих внуков, уезжавших в Америку в период застоя. Судьба этих внуков сложилась по-разному, но это – другая история. Такие перемещения совершаются по большей части ради детей – теми, кто понимает, а не движим инстинктом самосохранения, просто бежит сломя голову.

– Самые пронзительные и, по-моему, лучшие страницы «Рыбы» посвящены Средней Азии. Откуда такие психологически и этнографически точные сведения?

– Мне довелось работать там в археологической экспедиции в 1970-е годы, и я никогда не забуду эту потрясшую меня поездку, – в общем-то первую зарубежную поездку, в абсолютно иной мир. Тогда он был мирным, красивым, полным своей гармонии, к которой я приобщился по касательной, как заезжий. Тогда же, работая на раскопе и глядя в голубое безоблачное небо, я понял, что перемещения людей – часть божьего плана. Мир стоит на движении, без смешения кровей человечество закисло бы и выродилось. Беру же я барана в своей деревне и меняю его на соседского, чтобы «оживить» кровь в отаре. В советской археологии проблемы миграции не приветствовались – сталинизм предпочитал тупо отстаивать автохтонное происхождение, так было потребно режиму. А ведь режим существовал с исторической точки зрения очень недолго – маленькая прослоечка культурного слоя, только от него и теперь страдают люди типа моей героини.

– Мне кажется, что твоя героиня чем-то напоминает другого твоего героя, «хорька», хотя, возможно, дело просто в форме – и там «жизнеописание», и здесь.

– Возможно. Оба они – закрытые системы. И здесь казните меня, как хотите, таким образом мне проще открыть их миру. Так я могу показать эмоцию. Если бы она была душой компании и пела под гитару, она была бы комсомолкой, спортсменкой или героиней и исполнительницей бардовской песни. Но она глубже.

– Почему роман написан от первого лица? Так легче?

– Нет, так сложнее. Я начинал в третьем лице. Казалось бы – какая широкая возможность уходить в сторону, давать комментарии, но тогда теряется доверие читателя. От первого лица в данной истории возникла бы другая мускулатура у текста, а переживания, связанные с женской физиологией, прозвучали бы объяснением из учебника.

– Роман «Рыба» выдвинут на премию «Большая книга», а еще ты дважды входил в шорт-листы Букера. Что такое литературная премия лично для тебя?

– Сейчас – ничто. Первый раз, с «Хорьком», нервничал. Потом перестал. Но все равно в премиях надо участвовать.

– Почему?

– Опыт показывает, что какое-то время премированная книга продается лучше. А ведь хочется тиража.

– Хочется – вряд ли ради лишних денег, они ведь все равно невелики? Или ты хочешь быть «народным писателем»?

– Я хочу, чтобы роман прочитали как можно больше читателей. И думаю, что большая часть пишущих хочет того же. Вопрос – признаются ли они в этом. Мне об этом говорить не стыдно. Писал, работал для людей, хотя, конечно, и для себя. Это противоречие я всю жизнь разрешить не могу, а философствовать на эту тему – от лукавого. Не будут читать, вполне возможно, что все равно буду писать… Хотя какой я графоман – пишу слишком медленно. Вот в ХIХ веке писали!.. ХIХ век, слава богу, закончился со смертью Сталина. Ну, немножко еще потянулся до смерти Брежнева. Хватит.

– В каком смысле ХIХ век протянулся до смерти Брежнева?

– А помнишь, как мы читали во времена застоя? Как будто телевизора и кино не существует. Взахлеб и много. Но и теперь в книжных магазинах, как в Елисеевском, и хоть издатель вечно жалуется – дефицит-то раскупают! Сожалеть по прошлому глупо и непродуктивно, важность слова – всем и так понятна (тем, кто понимает), культура неистребима, Волга впадает в Каспийское море, а лошади, как известно, едят овес, но чаще – сено.

– Каков статус писателя сегодня?

– Писатель в мире и в России не больше, чем писатель. А это – много значит! Но когда появится Писатель, то не волнуйтесь, запишут в ВПЗРы (Великие писатели земли русской). А когда умрет, и памятник поставят.

– Просто пока Писателя нет?

– Тормознулось на Солженицыне, вроде он живой, слава богу, но наполовину уже и мраморно-бетонный. А дальше поживем – увидим. Сложно оценивать современников с этих позиций. Да и времена другие – другие песни. Свобода теперь – это то, что внутри тебя. Но она всегда была внутри, снаружи был режим, что не одно и то же. Не думаю, что Лермонтова оценивали как великого писателя или поэта при жизни – в России надо жить подольше или умереть красиво. Или жить подольше и замечательным образом умереть. Может, еще оценят Домбровского и Коваля, а может – проехало. Конечно, жизнь изменилась, не в основах, нет…

– Ты имеешь в виду технический прогресс – Интернет, мобильник?

– Да, это тоже. Но главное – скорость. Ритм, связь – многие берут в лес мобильный телефон. Может быть, это скоро надоест, но пока-то это так. Сам видел. Это уже привычка, это наркотик. Но скольким людям этот наркотик спас жизнь, вовремя связав их с врачом, например. Или JPS, с которым потеряться невозможно. Я сам терялся в тайге, не поверив компасу. По физике у меня всегда была двойка. Я хотел бы научиться пользоваться этим прибором, но, признаюсь честно, у меня с приборами проблемы. Наверное, на самом деле – лень. Освоил же я, наконец, Интернет. А ведь говорил, что ни за что.