И Гарин - Пророки и поэты

Шекспир знал духовное убожество черни и изобличал его - одна из причин неприязни стареющего Толстого к творцу "Кориолана" и "Генриха VI".

Масса у Шекспира шумна, безумна, слепа, дурно пахнет, охвачена жаждой разрушения. Слуги - либо рабы, либо ослы. Все они обезличены, вульгарны, нелепы. Вот их имена: Dull (тупица), Gostard (пустая башка), Hallow (мелкодонный). Lender (скупец), Fool (дурак).

...чернь к делам и к чести

Не более способна, чем верблюды,

Которых кормят при войсках за то,

Что тяжести всегда они таскают...

Показательно, что произносящий эти слова и пострадавший за народ Брут предается этим народом.

Хэзлит считал, что охлофобия Шекспира достигала макиавеллиевских масштабов: "Всякий, кто изучит Кориолана, избавит себя от труда читать "Размышления" Берка, "Права человека" Пейна и дебаты обеих палат со времен французской революции до наших дней".

С образами Калибана и Джека Кеда связана бунтарская разрушительность и безмозглость темных народных масс.

В восстании Кеда Шекспир изобразил поведение плебейского

демагога, комизм анархического угара массы со столь захватывающей

истинностью, как будто он был очевидцем некоторых событий нашего века,

хотя мы, не зная истории, думаем, что они не имели примера в прошлом.

Гервинус: "народное правление быстро погибает жертвою собственного неистовства и безумия".

Восстание Кеда, считал Ульрици, есть естественное следствие разрушения нравственных и религиозных основ общества.

Впервые в истории литературы Шекспир описал феномен массы: легковерие, изменчивость, разрушительность, зависимость, растерянность, непредсказуемость, спонтанность, безрассудство. Кед - непревзойденное изображение манипулирующего чернью фюрера-демагога, окруженного шутовскими фигурами "соратников", извлекающих выгоду из бедствий народа. Кед квинтэссенция предрассудков черни, типичный "мелкий бес", "каким он был во времена Шекспира, каков он сейчас и каким будет вечно".

Как только вождь мятежников приходит к власти. он становится

столь же высокомерным, как лорд самой голубой крови. Это похоже на

наши времена.

Кед - это беспощадно истинный портрет народного оратора,

профессионального агитатора, наполовину обманутого и полностью

обманывающего других, вождя бесцельной революции.

У нас никто не обратил внимание на сходство Кеда с вождями эпохи масс: то же причудливое смешение сочувствия к обездоленным и способности идти по трупам, справедливости и палачества, народности и деспотизма. Он объявляет о необходимости "свергать королей и принцев" и - становится вождем. Он уничтожает рыцарей и - производит в рыцари себя. Он обещает равенство и приказывает "пристукнуть" солдата, который назвал его "Джеком Кедом". Он страждет быть справедливым и - в пылу борьбы - приказывает беспощадно уничтожать всех...

Поль Дюпор в далеком 1828-м рассматривал смуту Кеда как пролог к якобинской диктатуре. Оказалось, сказанное Дюпором в куда большей мере приемлемо в отношении другой "великой" революции, обезглавившей третий по численности народ в мире.

Трудно выразить с большей энергией все то, что породила

революция, совершенная руками невежественной толпы, когда вчерашние

рабы сегодня сделались тиранами и подонки нации стали в ней накипью.

О том, что Калибан - народные низы, однозначно свидетельствует шекспировская характеристика, данная в диалоге Просперо и Ариэля: "Тот самый Калибан, тупой и темный, которого держу я для услуг". Ренан, следуя по стопам Шекспира, написал своего Калибан а, где герой свергает Просперо и становится правителем. Впрочем, эта идея присутствует ив Буре.

Калибан - Просперо: "Я этот остров получил по праву от матери моей, а ты меня ограбил".

Если допустить, что Просперо олицетворяет гармонию и гений

творческого разума, то Калибан, как известно, кончает тем, что ведет

на него одичавших пьянчуг, Стефано и Тринкуло.

Если Просперо - это человеческий разум, то Калибан - человеческая тупость и глупость, о которой говорится, что Бог был несправедлив, ограничив возможности человеческого ума и не ограничив пределов человеческой глупости.

Калибан - "гнусный раб, в пороках закосневший", "прирожденный дьявол", "порожденье тьмы". Он груб, зол, уродлив, похотлив, низок, ленив, невежествен, неспособен к ученью.

Презренный раб! Нет, ты доброту не желаешь усваивать, будучи

способным на все пороки. Из жалости я на себя взял труд тебя учить.

Невежественный, дикий, ты выразить не мог своих желаний и лишь мычал,

как зверь. Я научил тебя словам, дал знание вещей. Но не могло ученье

переделать твоей животной, низменной природы.

Эта фраза, произнесенная задолго до наступления эпохи Просвещения, была приговором утопиям "учителей человечества".

Нет, Калибана мне не приручить!

Он прирожденный дьявол, и напрасны

Мои труды и мягкость обращенья

Напрасно все! Становится с годами

Он лишь еще уродливей и злей.

Как и Кед, Калибан испытывает неукротимую ненависть к учености. Его не только нельзя приручить или обтесать - он сам готов укротить учителей (такая вот проницательность!).

Даже магическая власть Просперо над силами природы бессильна исправить Калибана - здесь действенна лишь сила, единственное средство, доступное его пониманию. До тех пор, пока темная масса не будет поднята до определенного уровня культуры, вместо демократии будет один лишь разгул насилия Кедов и Калибанов вот мысль, доступная Шекспиру, но так и не усвоенная саморазрушившимся посттоталитарным сознанием.

Об отношении Шекспира к плебсу свидетельствую и его "Кориолан", демофобию которого подчеркивал Брандес. Если у Макиавелли Сенат спасает Кориолана, подвергшегося нападению плебеев, для суда над ним, то у Потрясающего Копьем народные трибуны выписаны мелкими интриганами, а народ аморфной массой, способной идти за любым горлодером.

Решительный противник демократии, Кориолан спорит с сенаторами

аристократами, призывающими его склониться перед обычаем и ради того,

чтобы получить голоса плебса для избрания на должность консула,

просить об этом рядовых граждан. "Будет!" - предостерегающе и грозно

заявляет Кориолану трибун Сициний. Воинственный герой подхватывает это

словцо, чтобы приемом повтора подчеркнуть всю неприемлемость его для

аристократов:

"Будет!"

О добрый и почтенный, но безвольный

И непредусмотрительный сенат!

Как мог ты допустить, чтоб проходимцы,

Став трубным гласом черни, этой гидры,

Поток твоих решений, как запруда,

В болото направляли дерзким "Будет!"?

Коль власть у них, тогда, отцы, склонитесь

Пред ними головой недальновидной,