Ёсида Кэнко-Хоси - Записки от скуки

При высоких потолках зимой холодно, со светильником – темно.

«Комнаты, созданные, казалось бы, безо всякой пользы, приятны на взгляд и могут в самых различных случаях оказаться полезными»,- рассуждали однажды при встрече знакомые.

Нехорошо, когда человек, с которым ты долго не встречался, без умолку болтает о себе. Когда же после разлуки видишься с близким человеком, почему-то чувствуешь стеснение. Бывает, что человек пустой, никчемный, войдя куда-нибудь на одну минутку, принимается разглагольствовать не переводя дыхания о том, как ему было интересно.

Когда говорит человек достойный, его как-то само собой слушают все присутствующие, как бы много их ни было, хотя обращается он лишь к одному из них.

Никчемный человек, если собеседника у него нет, влезет в самую гущу толпы и начнет сочинять с таким видом, будто видел все это своими глазами; все, как один, хохочут над ним, и шум стоит невыносимый. Такого человека можно узнать уже по тому, что ему не очень интересно, когда рассказывают о чем-либо занимательном, и он громко смеется, когда говорят о чем-то неинтересном.

Если, обсуждая чью-либо внешность или чью-либо ученость, сравнивают их со своими собственными, это низко.

Когда вы рассуждаете о стихах, читать плохие стихи не годится. Тот, кто хоть чуточку разбирается в поэзии, вряд ли назовет их прекрасными.

Вообще разглагольствования о предмете, в котором толком не смыслишь, со стороны слушать нестерпимо, они режут ухо.

Тот, кто утверждает, что если Учение у тебя в душе, то неважно, где ты живешь; что можно жить в миру, и это не будет помехой на пути к будущей жизни,-не имеет никакого понятия о будущей жизни.

Действительно, могут ли у тебя появиться какие-то мирские стремления и до того ли тебе, чтобы с утра до вечера служить господину и печься о доме своем, когда ты непрестанно думаешь о бренности мира сего и о том, чтобы непременно переступить границу между жизнью и смертью? Когда же не ведаешь покоя от сует, трудно следовать Учению, ибо влекомые окружающим помыслы легко меняются.

По своим достоинствам современникам нашим далеко до древних. Поскольку даже, сокрывшись в горах, они не могут не испытывать чувство голода и нуждаются в защите от непогоды, то вполне естественно кажется, будто они алчут мирского. А если к тому представляется случай, они и вправду не избегают его. Но рассуждения о том, что «нет смысла в уходе от мира – а если это так, то зачем я его покинул?» – кажутся мне безрассудными. Безусловно, человек, который только что ступил на Путь и ненавидит мирскую суету, даже если он еще полон желаний, не должен в избытке алчности напоминать знатного вельможу. Заботы его не должны идти далее бумажного одеяла, полотняных одежд, приготовления чашки похлебки да супа из лебеды. Тогда запросы его просты и душа легко довольствуется малым. И хотя он из-за чего-то стыдится своего вида, у него гораздо больше такого, что отдаляет дурное и приближает хорошее.

Раз уж ты родился человеком, стремись любыми способами уйти от мира. Разве не возродятся всякого рода животными те, кто всеми помыслами стремится лишь удовлетворить свою жадность и не стремится к спасению?

Человеку, замыслившему осуществить великое дело просветления, надлежит отказаться совершенно от самых необходимых и близких сердцу дел, коль скоро они мешают осуществлению истинного стремления.

Когда вы станете рассуждать таким образом: немного погодя я покончу с этим, потом примусь за то – оно ведь в том же духе! – а вот такие-то и такие-то дела могут вызвать людские насмешки,- времени у меня еще много – подожду вот этого, а потом не спеша, без суеты совершу положенное,- у вас станет копиться все больше неотложных дел и не будет конца-краю этим делам, так что никогда и не наступит заветный день.

В общем-то люди, если они мало разбираются в истине, проводят в подобных упованиях всю свою жизнь.

Разве тот, кто бежит от пожара, кричит: «Минутку погодите!»? Когда хотят спасти свою жизнь, забывают про все и бросают даже имущество. А разве жизнь ждет человека? Смерть приходит быстрее, чем бьет струя воды или столб пламени. Как же трудно он нее скрыться!

Тогда нам тяжело будет оставить своих престарелых родителей, малых детей, милость господина и сострадание ближних, но не оставить их мы не в силах.

В павильоне Истинной Колесницы был редкой мудрости служитель по имени Дзёсин-содзу. Он очень любил сладкий картофель имогасира и помногу ел его. Даже во время проповеди сидит, бывало, на своем месте, читает святые книги, а сам уплетает из пристроенного на коленях большущего горшка, который доверху засыпан картофелем. Когда этот служитель заболел, то неделю или две пролежал у себя в постели – якобы лечился; и тогда он ел особенно много отличного картофеля, который отбирал по своему вкусу, и таким способом излечился от всех болезней.

Других он никогда не угощал- ел всегда один. Служи-тель был очень беден, однако его наставник по своей смерти завещал ему двести связок монет и хижину. Хижину служитель продал за сто связок и, предназначив все свои деньги для покупки имогасира, поместил их на хранение к одному столичному жителю. Затем Дзёсин стал брать у него по десять связок монет, так, чтобы можно было есть картофеля вдоволь. И хотя ни на что другое денег он не тратил, монеты эти скоро все вышли.

Говорят, что он был поистине удивительным подвижником, если, живя в бедности, получил триста связок монет и распорядился ими таким вот образом.

Увидал как-то этот служитель одного монаха и прозвал его Сироурури

– Да что это такое? – спросили его, и он ответил:

– А я и сам не знаю, что это такое, но только если бы оно существовало, то, наверное, смахивало бы на физиономию этого бонзы.

Дзёсин во всем превосходил других – в красоте, в силе, в аппетите, в искусстве письма, в учености, в красноречии; но хотя он и был Светильником Закона в секте, а посему почитался во всем храме, в то же время он был человеком странным, не считавшим мирское суетным, все делал как ему заблагорассудится и никогда не поступал так, как того желало большинство.

Однажды, когда Дзёсин, будучи по делам службы вне храма, был приглашен к обеду, он не стал дожидаться, пока угощения расставят перед всеми присутствующими,- как только перед ним поставили прибор, он тут же все съел, а едва лишь ему вздумалось вернуться домой, он тотчас поднялся и ушел один.

Ни обед, ни ужин он не принимал в положенное для всех время, а ел тогда, когда захочет, неважно, было ли то среди ночи или на рассвете; если же он хотел спать, будь то хоть в полдень, он закрывался у себя и, с каким бы важным делом к нему ни пришли, ничего не хотел слушать. А когда ему не спалось, он не спал и в самый поздний час, невозмутимый, бродил он кругом как ни в чем не бывало. Словом, вел себя Дзёсин не так, как это принято обычно, однако никто не относился к нему неприязненно и все ему позволялось.