Александр Порецкий - Наши домашние дела

Г. Дружинову кажется , что г. Иванисовъ все — и бѣдность, и дѣтскую неразвитость, и задорную спорливость — все это ставитъ въ вину Бѣлинскому… Вотъ это-то и есть та болѣзненная обидчивость, которою страдаетъ и знакомое намъ любящее семейство!.. "Впрочемъ (прибавляетъ самъ г. Дружиновъ о г. Иванисовѣ) богъ его знаетъ, можетъ-быть онъ стряпалъ свое воспоминанiе такъ-себѣ, отъ простоты душевной, безъ всякой задней мысли".. Да конечно такъ! Неужели г. Дружиновъ, прочитавшiй нѣсколько разъ "съ величайшимъ вниманiемъ" статейку г. Иванисова, не замѣтилъ въ ней той наивности, которая именно отзывается душевной простотой, неспособной никого серьозно обидѣть? Правда, что даже и не читая нѣсколько разъ статейки г. Иванисова, а пробѣжавъ ее одинъ разъ и обративъ только вниманiе на первыя и послѣднiя ея строки, легко можно догадаться, что г. Иванисовъ не знаетъ хорошенько значенiя Бѣлинскаго для русской литературы и не можетъ опредѣлить мѣста, какое онъ занимаетъ въ ряду русскихъ писателей. Вѣроятно, читая журналы, онъ увидѣлъ, что о Бѣлинскомъ много пишутъ, заключилъ изъ этого, что онъ человѣкъ замѣчательный, вспомнилъ, что въ дѣтствѣ зналъ его лично, и счелъ долгомъ довести до общаго свѣденiя о томъ, чтó помнитъ и знаетъ. Вотъ и все! Началъ онъ такъ: " Извѣстный Бѣлинскiй былъ родомъ" и пр. А окончилъ: " Извѣстно , что онъ потомъ былъ сотрудникомъ разныхъ" и пр. Вотъ уже по этому приступу и по этому заключенiю можно догадаться, въ какой степени г. Иванисовъ знакомъ съ Бѣлинскимъ какъ съ писателемъ, какъ съ критикомъ. Стало быть требовать отъ него многаго нельзя, но и сердиться на него тоже нельзя.

Чтó же возмутило г. Дружинова? То, что разсказываютъ о нагольномъ тулупѣ и квасныхъ боченкахъ, о необразованности мальчика-Бѣлинскаго и его дѣтской спорливости? Да вѣдь все это правдоподобно и характерно, и никакой тѣни, не только грязи, на память Бѣлинскаго не бросаетъ. Ну, вообразите, что кто-нибудь написалъ, что Бѣлинскiй, будучи десяти или двѣнадцати лѣтъ, всегда ходилъ въ изящной курточкѣ, съ батистовыми воротничками, а зимой въ шинелькѣ съ бобровымъ воротникомъ; что въ такомъ возрастѣ онъ уже зналъ наизусть имена и произведенiя лучшихъ русскихъ и французскихъ писателей, и отвѣчалъ безъ запинки объ ихъ достоинствахъ по запискамъ своего учителя или гувернера; что въ гимназiю прiѣзжалъ онъ всегда въ сопровожденiи стараго дядьки, былъ благонравнѣйшимъ мальчикомъ, никогда не вступалъ въ споръ о томъ, чего не читалъ въ своихъ тетрадкахъ и не слыхалъ ни отъ папеньки, ни отъ учителя и гувернера, а съ семинаристами и вообще съ мало образованнымъ людомъ совсѣмъ не знался… Вѣдь все это такiя прiятныя свѣденiя, которыя казалось бы ничьей памяти оскорбить не могутъ; а между тѣмъ, если бы вы вспомнили, что это разсказывается о Виссарiонѣ Григорьичѣ Бѣлинскомъ, то вамъ непремѣнно сдѣлалось бы неловко. Во-первыхъ, вы бы такому разсказу не вдругъ и повѣрили, а если бы повѣрили, то непрiятно было бы вамъ знать, что изъ такой тепличной атмосферы, изъ такой молочной закваски вышелъ такой человѣкъ, какъ Бѣлинскiй.

Г. Дружиновъ разсуждаетъ такъ: "Всѣ знаютъ, что бѣдные люди не могутъ носить опойковыхъ сапоговъ, и потому довольствуются выростковыми; знаютъ также, что никакой бѣднякъ не можетъ купить шинели съ бобровымъ воротникомъ, и потому носитъ нагольный тулупъ и проч., и проч., и проч. Все это совершенно справедливо, но только къ воспоминанiямъ о писателѣ нисколько не относится"…

Какъ не относится? Да мы желаемъ знать исторiю развитiя писателя, исторiю развитiя его личнаго характера и его взглядовъ на жизнь; а между тѣмъ бѣдность бѣдности рознь. Разные бываютъ виды бѣдности, и не всѣ эти виды одинаково отражаются на человѣкѣ, оставляютъ одинаковыя въ его душѣ впечатлѣнiя. Если вамъ говорятъ о человѣкѣ, что онъ въ дѣтствѣ былъ очень бѣденъ, то какъ-будто тотчасъ уже и рисуются передъ вами непремѣнно нагольный тулупъ и квасные боченки? Бѣдность можетъ представить вашему воображенiю безъименное рубище, суму и просительное письмо въ тощей, дрожащей рученкѣ; или холодный и голодный уголъ и озлобленныхъ нищетой родителей; или сиротство и чужой кусокъ, бросаемый съ попрекомъ. Все это бѣдность страдальческая. Но можетъ быть и такая бѣдность, отъ которой не пострадаютъ нравственныя и физическiя силы ребенка, которая пронесется надъ его головой, незамѣтно для него самого, такъ что онъ не погнется, не ощутитъ на себѣ влiянiя ея разрушительнаго дыханiя, а только освѣжится подъ дуновенiемъ ея холодныхъ крыльевъ. Среди такой бѣдности еще можно читать романы Радклифъ и спорить съ семинаристами, забывая думать о томъ, что носишь нагольный тулупъ и сидишь на квасномъ боченкѣ.

"Для чего и для кого писано воспоминанiе Г. Иванисова и для чего ученая редакцiя напечатала его?"

Для васъ, г. Дружиновъ, и для насъ также… Неужели вы, любя и уважая писателя, не пожелали бы узнать его коротко, какъ человѣка? А если вы не можете надѣяться лично встрѣтить когда-нибудь этого писателя, потомучто его уже нѣтъ на свѣтѣ, то откуда же вы его узнаете, какъ не изъ полной, совершеннѣйшей бiографiи, такой, какихъ у насъ почти еще нѣтъ и какiя создаются изъ множества разныхъ, преимущественно личныхъ и непосредственныхъ воспоминанiй, въ числѣ которыхъ пусть будутъ и такiя, какое состряпалъ въ Звенигородѣ г. Иванисовъ? Если бы всѣ товарищи пензенскаго дѣтства Бѣлинскаго поступили точно такъ, какъ поступилъ г. Иванисовъ — записали бы и напечатали все чтò они помнятъ о Бѣлинскомъ, всѣ его споры, всѣ мягкiя черты его дѣтскаго характера и дѣтской необразованности ; если бы и всѣ товарищи его московской студентской жизни сдѣлали бы тоже, — какъ вы думаете, хорошо ли бы это было? Можетъ-быть конечно, что въ этихъ воспоминанiяхъ много было бы смѣшного, мелочного, ничтожнаго; но мы не пренебрегли бы ничѣмъ, и за то имѣли бы полнѣйшую исторiю внутренняго развитiя Бѣлинскаго, опредѣлившую и его личный характеръ, и характеръ его послѣдующей дѣятельности. Г. Иванисовъ мало сказалъ интереснаго; но вѣдь можно упрекать напримѣръ г. Панаева за то, что онъ въ своихъ литературныхъ воспоминанiяхъ не собралъ ничего достаточно крупнаго, достойнаго тѣхъ личностей, съ которыми онъ сходился въ то время, когда и самъ уже былъ литераторомъ, и они были въ полномъ расцвѣтѣ своихъ талантовъ; а г. Иванисовъ разсказалъ кое-что о ребенкѣ и о томъ времени, когда онъ самъ вѣроятно былъ ребенкомъ; такъ почему же и воспоминанiю его не быть воспоминанiемъ дѣтскимъ? Не мѣшайте же ему вспоминать!.. Да, г. Дружиновъ, если вы истинно любите память Бѣлинскаго или другого достопамятнаго человѣка, то никому не мѣшайте разсказывать вамъ о нихъ, особенно людямъ, лично ихъ знавшимъ. Пусть и дѣти лепечутъ, слушайте и ихъ дѣтскiй лепетъ; и онъ можетъ пригодиться вамъ, когда вы хотите составить себѣ полное и отчетливое понятiе о дорогой вамъ личности. Пусть даже кто-нибудь и неблагопрiятно взглянетъ на эту личность, — слушайте и не обижайтесь, если не имѣете данныхъ опровергнуть показанiе, какъ ложь и клевету: намъ нуженъ не панегирикъ, а исторiя человѣка. Но г. Иванисовъ не клеветалъ; въ его воспоминанiи слышится только дѣтскiй лепетъ. Чтóжь? Тѣмъ больше чистосердечiя, больше простоты — правды. Между тѣмъ посмотрите: этотъ маленькiй спорщикъ, дѣлающiй поспешное заключенiе о романѣ Радклифъ по картинкѣ, изображающей кости, уже не остается для васъ отвлеченной фигурой бѣднаго мальчика, а становится чѣмъ-то осязаемымъ, рельефнымъ образомъ, живымъ человѣкомъ…