Иван Шевцов - Соколы

И вот жарким июлем последнего года второго тысячелетия мы сидим с владыкой Питиримом в моей московской квартире, вспоминаем прежние встречи, друзей-товарищей, ведем, как и прежде, откровенный, доверительный разговор о трагической судьбе России и ее многострадального, подвижнически терпимого народа. Сквозь распахнутую балконную дверь слабый, едва ощутимый ветерок доносит из Главного ботанического сада и Останкинского парка желательную прохладу. Душно. Мы внимательно смотрим друг на друга. Много лет отделяют нас от встречи на квартире владыки. Трудных, окаянных лет. Внешне мы оба заметно изменились. Я подошел к порогу своего 80-летия, испытав основные недуги, известные медицине, перенес несколько операций. Издал 14 романов, опубликовал дюжину очерков о своих великих друзьях и соратниках, оставивших яркий след в истории русской культуры и науки. Митрополит Питирим на шесть лет моложе меня. Все та же мощная шевелюра украшает благородный лик владыки, только когда-то искристая седина превратилась в снежную белизну. Но голубые светлые глаза с доверчивой искринкой, как и прежде, излучают добро и благодать. А голос, как всегда, тихий, слова объемные, круглые, речь неторопливая, вдумчивая… Выглядит он молодцевато, не по возрасту, полный жизненных сил и энергии. Продолжает много работать. А забот полон рот. По-прежнему много сил отдает, помимо своей пасторской деятельности, общественной работе. Он игумен Волоколамского монастыря, который требует максимум внимания и помощи в наше голодное, нищенское время. Не оставляет он и общественную деятельность, являясь председателем попечительского совета Международного фонда выживания и развития человечества. Серьезная организация, ответственная должность. Фонд готовит фундаментальный документ о правовом поле Земли, который затем будет представлен в ООН. Это важная проблема, требующая безотлагательного решения.

— Земля говорит своим языком, мы видим и слышимее, — напоминает владыка и продолжает:

— Земля говорит об аморальности человеческого общества, о варварском обращении с природой.

— Земля, как планета, тяжело больна, — говорю я.

— Свидетельство тому усиление и умножение стихийных бедствий, катаклизмов, особенно в год уходящего тысячелетия и рождения Христа. Особенно в нашей стране и США, как наиболее погрязших в грехах перед природой.

— Не только перед природой, — уточняет владыка.

— Нельзя исключать нравственный фактор. Да, Земля больна. Но мы, люди, создали эту болезнь. Есть мнение ученых-физиков, которые напрямую связывают землетрясения и другие стихийные бедствия с очевидным моральным падением нравов.

— Но вот эти катаклизмы уходящего года; наводнения, засуха, нашествие саранчи, неизвестный медицине вирус, это что — месть природы неразумному человечеству за его физическое варварство и нравственное разложение? Или тот же СПИД, возникший во времена полового безумства, сексуальных извращений и повальной наркомании. Божья кара? Как это объясняет церковь, религия?

— У нас концепция мести, как таковой, рассматривается как возмездие, как божья кара. Вспомните: «Мне отмщения и аз воздам». Это логично и совершенно естественно и рационально исходя из единой системы мироздания. Грех — это выход из системы, нарушение ее. Система сама вызывает соответствующую реакцию. Либо она отвергает негодный компонент, либо Бог направляет эти знаки на вразумление, на протрезвление человека от того нравственного состояния, в котором он находится. Но не каждый может читать эти знаки.

— Сюда относятся духовное и нравственное состояние общества?

— Конечно. Мы говорим: духовное первично, — подтвердил владыка.

— Тогда позвольте, ваше высокопреосвященство, вопрос, который я часто задаю себе: почему наша православная церковь, я подчеркиваю, только православная, так вяло, нерешительно борется с духовными растлителями народа? И не только с разными сектами, нахлынувшими в страну с «цивилизованного» Запада, но и с внутренними Гусинскими, плюющими с телеэкранов в душу православного люда?

— Некоторые объясняют эти причины чисто материальным фактором, поскольку церковь не имеет технических и финансовых средств, которыми в изобилии располагают эти чужестранные пришельцы новых формаций. Я же вижу причину несколько глубже. Дело в том, что наша церковь с XVIII века была поставлена в условия подчиненности тем политическим обстоятельствам, в которых находилась тогда вся Европа и Россия. Век просвещения был веком богоборчества. Эйфория Петра Великого тяжело отразилась на всем укладе русской жизни, и потому церковь была задвинута куда-то в дальний угол. Потом церковь тоже расслоилась. Церковь, как народ божий, простой, верующий, оставалась преданной своим национальным особенностям, своему укладу русской жизни, а иерархия была вынуждена сдерживать свои душевные порывы. Но несмотря на все преграды святейшего синода, жизнь церкви продолжалась. И тогда выступили пробудителями народной нравственности люди праведной жизни. Они в мир несли заветы Евангелия. Таким был преподобный Серафим Саровский. Народ шел к нему еще при жизни, до признания церковью. Он утверждал: «Стяжи мир и вокруг тебя спасутся тысячи». Его доминантой была круглогодичная пасха. Он встречал посетителей словами: «Радость моя! Христос воскресе!» Жизнь церкви шла своим путем, но свою жизнь в мире она пронесла через подвижничество и святость жизни иерархов и мирян.

В сущности, мой вопрос владыке остался без ответа. Но я не стал заострять углы, задевая реформаторов. Мы не собирались дискутировать. Я спросил:

— Возвращаясь к Серафиму Саровскому и другим духовным подвижникам прошлого, в наше время были подвижники духа?

— Конечно. Возьмите патриарха Алексия Симанского. Это одна из сложных и в то же время выдающихся личностей. В душе он оставался монахом-подвижником. Для окружающих и всех, кто его знал, он был величественным патриархом-аристократом и духовный авторитет он имел как результат внутреннего подвига. Вы знаете его жизненный путь, служение Отечеству в годы Отечественной войны, видели в его келье осколок снаряда.

Я не был знаком с патриархом Алексием, но однажды на большом престольном празднике слышал его речь с балкона патриарших покоев, читал воспоминания о нем. И сказал:

— Мы несколько отвлеклись. Я возвращаюсь к вопросу о пассивности православной церкви. А не сказывается ли тут странная терпимость православия к другим религиям? Например, ислам такой вольности не допускает.

— Я знаком с Кораном, — медленно ответил владыка. — В этой интересной книге ярко проведена тема категоричности ислама, непримиримость к другим религиям. Свою роль тут сыграло происхождение арабского племени, южный темперамент, соседство с Византией. И, конечно, сама личность Магомета, яркая, сильная, непримиримая. Ведь и сама ересь зарождалась в среде, где формировалась категоричность убеждений. — Он замолчал в раздумьи, точно искал потерянную нить разговора. Начал: — Особая сторона Евангелия, которую не все поняли и приняли, как норму, тоже отмечена категоричностью. В личности Христа сказалась божественная сторона, которая утверждает силу Божью, не допускающую насилия при всей непримиримости с дьявольской стороной. Он все-таки допускает определенную терпимость, возможность для человека личного выбора.