Артуро Перес-Реверте - С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)

Однажды я написал о Патрике О’Брайене, авторе двадцати романов об Английской армаде, капитане Джеке Обри и его друге докторе Мэтьюрине. Это одна из лучших морских историй — куда лучше, чем романы С. С. Форестера о Горацио Хорнблоуэре или недавний цикл Александра Кента о Ричарде Болито. Патрик О’Брайен умер три месяца назад, в 86 лет. К этому времени в Испании вышли тринадцать его романов. Он жил в маленьком французском селении, почти отшельником, а умирать поехал в Дублин, оставив неоконченным двадцать первый роман своей восхитительной морской серии. Восьмого января, когда пришло известие о смерти О’Брайена, его осиротевший читатель дал в своем сердце салют из двадцати залпов. Потом я вырезал из газеты некролог и наклеил его на первую страницу «Фрегата “Сюрприз”», третьей книги серии, рядом с выведенными каллиграфическим почерком словами «Артуро Пересу-Реверте в знак искренней дружбы. Патрик О’Брайен».

Вообще-то я небольшой поклонник книг с автографами. Даже эта подпись появилась в книге против моей воли. Автограф добыл испанский издатель О’Брайена, чтобы порадовать меня. И все же, всякий раз, когда я открываю эту книгу, сердце мое наполняется гордостью и благодарностью. Иногда я демонстрирую автограф своим друзьям: пусть завидуют. Один, с детства мечтавший о морских сражениях и погонях, способен на убийство ради книги с подобной надписью.

Как ни удивительно, мне никогда не хотелось познакомиться с Патриком О’Брайеном. Несколько лет я старательно избегал встреч с ним несмотря на приглашение в гости, которое писатель передал мне через общего знакомого. Мне всегда казалось, что читателям не следует встречаться с авторами любимых книг. Я уверен, что знакомство с невыносимым параноиком Томасом Манном навсегда отбило бы у меня охоту перечитывать «Волшебную гору», а Стендаль наверняка оказался бы посредственным полнеющим снобом с набором салонных острот. Я ни за что не стал бы встречаться с Мухикой Лайнесом или благородным Лампедузой, чтобы не разлюбить ни «Бомарсо», ни «Леопарда». Даже Сервантес вызывает у меня некоторые опасения.

В подтверждение моих слов в США вышла в свет биография Патрика О’Брайена, из которой следует, что он был не слишком-то симпатичным человеком. Начнем с того, что на самом деле его звали Патрик Расс, и он был никакой не ирландец, а самый настоящий англичанин. Более того, писатель вовсе не был героем войны, никогда не служил во флоте ее величества, а фамилию сменил в 1945 году, когда ушел от жены и детей. А самое главное — он едва ли хоть раз выходил в море, не умел завязывать морских узлов и черпал знания об Английской армаде исключительно из архивов и книг. Короче говоря, это был англичанин выдававший себя за ирландца, комедиант и лгун, который, к тому же, как все англичане, презирал испанцев.

Зато остались его книги. На восьми-десяти тысячах страниц О’Брайен — неважно, как его звали на самом деле — создает восхитительный мир, который мы, его верные ученики, читатели с детства, привыкшие бороздить бумажные моря, вправе считать своим. Автор остался позади, лег в дрейф, идя на марселях и фокселях. К миру своих книг он не имеет никакого отношения. О’Брайен — да и любой другой писатель — на самом деле всего лишь посредник. Его миссия состоит в том, чтобы записать произведение. Когда все ресурсы исчерпаны, а вдохновение утрачено, такие писатели просто сходят со сцены, а их произведения остаются, чтобы прожить собственную жизнь. На самом деле это книги рассказывают нам истории. И жалок тот, кто цепляется за свой роман, не желая уйти в тень, когда труд закончен. Подчиняясь правилам маркетинга, под давлением читателей или собственного тщеславия, некоторые упорно отказываются — некоторые из нас упорно отказываются — покидать сцену. Мы не хотим снимать приклеенные улыбки, хотя наш грим осыпается, а громадные дыры на наших костюмах из павлиньих перьев хорошо видны в свете прожекторов. Мы вновь и вновь приходим на круглые столы, устраиваем пресс-конференции, давая читателю совершенно не нужные разъяснения. И бессмысленная суета обесценивает мудрые, прекрасные, незабываемые книги.

В старинном деревянном ящике с инкрустированной мрамором крышкой я храню три ножа. Первый, с рукояткой из слоновой кости, принадлежал моему предку. Второй, с рукояткой из бычьего рога, принадлежал моему прадеду. Третий, баскский айтор из блестящей стали с рукояткой из палисандра, принадлежал моему отцу. Я подарил ему этот нож почти тридцать лет назад, и отец до конца своих дней вскрывал им конверты и точил карандаши. Он называл этот нож капаорой . Тогда я купил такой же для себя и до сих пор разрезаю им страницы книг, купленных в букинистических лавках. Мой арсенал дополняет многострадальный старый «Викторинокс». Его лезвия не раз выручали меня в мои репортерские будни и верно служат мне в до сих пор.

Я всего лишь хочу сказать, что с гордостью владею ножами. В них история нашей страны и мои воспоминания. Нож — атрибут народной жизни в самом широком и чистом смысле. Из века в век испанские мужчины и женщины брали с собой ножи, выходя из дома, — неважно, с добрыми или дурными намерениями. С помощью ножей испанцы демонстрировали храбрость или подлость. Одни наносили трусливые удары в толпе или убивали, поддаваясь минутному гневу, другие сражались за свои убеждения, права и надежды. Этот смертоносный предмет можно считать символом Испании — таким же, как романские церкви, Дон Кихот или ветчина. Нож — орудие убийц и грабителей, опасная игрушка в руках бесшабашных забияк. Но честный человек берет в руки нож вечером долгого дня, когда вся семья собирается за столом, чтобы разрезать доставшийся тяжким трудом хлеб и раздать его куски детям.

Смертельно опасный, подлый и благородный, жестокий и великодушный, в прежние времена нож исправно служил тем, кто сражался с отчаянием, голодом или притеснением. Он был оружием тех, кто хотел продать свою жизнь подороже. Такие люди вызывали восхищение и ужас Гойи. Это о них он думал, когда пытался изобразить сражение с мамелюками. Мне очень нравится картина Альвареса Друмонта, написанная в 1827 году. На ней изображена мадридская улица, на которой бесчинствуют французские кирасиры. Мануэла Маласанья лежит на земле, мертвая. Француз смертельно ранил ее отца, но тот все же успел вонзить в грудь врагу нож, свое единственное оружие. Мой покойный друг, который сражался за Республику, рассказывал, что в Мадриде, когда приходилось драться с марокканцами и легионерами Франко за каждую комнату, бойцы, истратившие все патроны из своих «маузеров», хватались за ножи.