Геннадий Сосонко - Диалоги с шахматным Нострадамусом

«Давай-ка перемолвимся словечком, Хейн», — произнес осторожно Эйве перед началом игры, потому что на протяжении всей своей жизни Грандмэтр не испытывал особого удовольствия при проигрыше партии, но я его опередил: «Ах, Великий и Всемогущий, даже если бы я хотел, я просто не мог бы выиграть партию у вас!» Получилась увлекательная, боевая ничья.

Каждый вечер в нашу честь давался званый ужин. Для этого мы взяли с собой смокинги, хотя моя простота и здесь бросалась в глаза, потому что у меня не было белого смокинга. Как правило, эти ужины были очень скромненькие (человек на шестьдесят), но в один из вечеров мы были гостями бедуинов. Этот кочевой народ имеет обыкновение потчевать своих гостей глазами овец, ушами верблюдов и тестикулами горных барсуков. Я наслаждался всем этим, но Грандмэтр не мог проглотить и кусочка, даже когда нежно воркующие и оголенные в совершенно неожиданных местах женщины уговаривали его попробовать что-нибудь. Этот отказ казался мне довольно дерзким, никогда ведь не знаешь, не получишь ли ты нож промеж ребер за оскорбление Корана или что-нибудь в этом роде. Такой образ мышления объясняется, конечно, моей врожденной ксенофобией, на самом же деле почтение к Гранд-мэтру от этого отказа только увеличилось.

Больше всего меня поразила в нем невероятная неутомимость. Часами он вышагивал вдоль холмов с не такими уж интересными раскопками времен Римской империи или принимал участие в далеко за полночь затянувшемся застолье в доме брата короля. Грандмэтр не отказывался ни от чего и ни разу не попросил извинить его...

Я подумал еще тогда: этот человек здоровее меня; он доживет до ста. Но сейчас я думаю, что он — кто знает ?—мог бы действительно достичь этого возраста, если бы чуть больше щадил себя. То, что злую шутку сыграет с ним его сердце, он не мог даже предположить.

«Схаакбюллетин», январь 1982

Сквозь иронию и улыбку в коротенькой зарисовке Доннера сквозит уважение, которое он всегда испытывал к экс-чемпиону мира. Действительно, во всех спорных вопросах Доннер всегда занимал сторону Эйве, даже если тот принимал сомнительные решения, как, например, во время матча Спасского с Фишером в Рейкьявике (1972). Доннер не уставал повторять, что «если существует выражение — права или нет, но это моя родина, то для меня — прав он или не прав, — это мой Эйве».

Как и Хейн, я тоже не раз путешествовал с Эйве, но поездки эти мало напоминали их посещение Иордании. В 1974 году Эйве и я летели обычным эконом-классом в Манчестер на традиционный дружеский матч против англичан. У меня не было тогда еще голландского гражданства, и Эйве вместе с другими членами команды терпеливо ждал в холле аэропорта, пока я со своим временным и не внушавшим доверия документом пройду паспортный контроль. В Манчестере он жил вместе со всеми нами в довольно скромном отельчике и вел себя совершенно естественно; помню, как он без церемоний согласился после очередного тура посетить совместно близлежащий паб.

Помню и поездку с ним на поезде из Гронингена в июне 1975 года. Мы давали в местном студенческом клубе сеансы одновременной игры и возвращались в Амстердам поздним вечером того же дня. Голландия — маленькая страна, путь от лежащего на севере Гронингена до Амстердама составляет два часа с четвертью, но маршрут этот считается одним из самых длинных. Когда мы расположились в купе, Эйве сразу извлек из папки, которая всегда была при нем, стопку документов и углубился в чтение, время от времени делая пометки. Был уже поздний вечер, но Эйве совсем не выглядел усталым...

Когда мы уже подъезжали к Амстердаму, он взглянул на часы и о чем-то спросил проводника. «Поезд запаздывает, и я боюсь, что жена, не дождавшись меня, вернется домой», — объяснил он. «Ну так что ж, Профессор, — неосторожно заметил я, — тогда вы возьмете такси». Эйве внимательно посмотрел на меня: «Четвертый номер трамвая идет до моего дома, господин Сосонко». Но тот же самый человек одалживал деньги многим нуждавшимся шахматистам, нередко с очень призрачными шансами получить их когда-либо обратно. Мало кто знает, что все гонорары, получаемые Эйве в немецких шахматных журналах, переводились на счет невесты его друга, рано умершего бельгийского мастера Эдгара Колле, обосновавшейся в Германии.

Эта привычка — помогать всем — выработалась у него с молодых лет. Ботвинник вспоминает, как в Ленинграде в 1934 году Эйве на заключительном банкете после турнира обещал похлопотать, чтобы Ботвиннику прислали приглашение в Гастингс, и сдержал свое слово. «Тогда он все свои обещания, видимо, хорошо помнил — я не заметил у него записной книжки, в которую он впоследствии заносил все свои дела. О чем только его не просили! Здесь были и приглашения, просьбы поддержать молодых шахматистов, оказать материальную помощь, просили книги, заказывали статьи... Эйве, как правило, никому не отказывал», — вспоминал позднее Ботвинник.

Поездка, о которой пишет Доннер, была, конечно, необычной. Я думаю, что совершенно естественное поведение Эйве в роскошной обстановке королевского дворца в Аммане совсем не противоречит тому, что в Голландии он перед сеансами одновременной игры, стараясь не обременять организаторов, выбирал в меню ресторана самые дешевые блюда. Тогда же, в Аммане, он был гостем короля, и Эйве, очень много поездивший по свету, прекрасно это сознавал. Но, с достоинством принимая знаки внимания и даже привыкнув к ним в последние годы, он во многом оставался сыном простого амстердамского учителя, который здесь и там выглядывал из профессора, экс-чемпиона мира по шахматам, президента ФИДЕ и национальной гордости Голландии.

В 1975 году мы играли короткий матч в студии телекомпании «АВРО» в Хилверсуме. Поначалу предполагалось, что соперником Эйве будет Тимман, но за два дня до начала матча у Яна неожиданно умер отец.

Получив предложение заменить Тиммана, я понимал, что мне предстоит играть с человеком, победившим в матче самого Алехина, но прикосновений крыльев шахматной истории я не ощущал и уж точно не испытывал чувства голландского писателя и шахматиста Тима Краббе: сегодня я играю с Эйве, который играл с Таррашем, который играл с Паульсеном, который играл с Морфи, — значит, и я в каком-то смысле играю с Морфи.

Понятно, была приподнятость и я испытывал волнение, но скорее из-за торжественности обстановки: просторной сцены с огромной демонстрационной доской, большого зала для публики, пресс-центра, журналистов, телевизионных съемок, и всё это только из-за одной — моей — партии. Я знал, что после матча будет выпущена книга (она так и называлась: «Матч Эйве — Сосонко»), но, честно говоря, в тот момент больше думал о выборе дебюта и о том, как построить игру с именитым маэстро.